Исходная гипотеза Ю. Левады состояла в том, что кризис советской системы связан с дефектами ее воспроизводства, а именно медленно нарастающим внутренним сопротивлением людей хроническому режиму мобилизационного общества – военизированного, иерархического, с централизованной государственной распределительной экономикой, подчиненной политическим целям, в том числе имперской экспансии и поддержанию военного паритета с США и НАТО.
Парадокс существования этой системы заключался в том, что сохранение огромного военно-промышленного потенциала требовало все больше квалифицированных инженерно-технических и научных специалистов, подготовленных рабочих, что вступало в противоречие с жестким контролем над социальной мобильностью, в первую очередь вертикальной, и плановой дистрибутивной системой оплаты труда. Хронический потребительский и информационный дефицит подавлял инициативу и мотивацию к интенсивной и продуктивной работе. Высокий уровень военных расходов мог сохраняться на протяжении десятилетий только за счет низкого уровня жизни населения, идеологически оправдываемого враждебным окружением страны и угрозой войны, конфронтацией двух социально-политических систем – западной демократии и закрытого общества социализма. Брежневский застой сопровождался относительным перепроизводством людей с высоким уровнем образования, с одной стороны, и исчерпанием веры в коммунизм и, соответственно, эрозией легитимности власти, с другой. Он дал толчок (молодежному) эскапизму, появлению андеграунда и разнообразных форм уклонения от власти, пассивного сопротивления режиму, возникновению разнообразных контркультурных движений – от религиозного национализма до неоязычества и оккультизма. Начиная с середины 1980-х годов обозначились признаки внутреннего разложения системы.
Крах советской системы был вызван резонансом трех масштабных процессов, каждый из которых не был «смертельным» для режима: кризиса государственной плановой экономики, неспособной обеспечить людей жизненно необходимыми средствами существования, кризиса этнонациональных отношений – нарастания сепаратизма советских республик и этнонациональных автономий внутри них[3], и кризиса идеологии – утраты веры в марксизм, коммунизм и будущее социализма.
Острее всего эти противоречия между склеротизированной системой государственного управления (господства) и новыми запросами общества, новыми отношениями проявлялись у молодежи, отказывавшейся следовать привычным нормам поведения старших поколений советских людей. Легитимные основы советского порядка размывало сознание противоестественности сохранявшегося изоляционизма вкупе с медленно нараставшим неприятием покорности, всеобщего оппортунизма и идеологического конформизма, а также внутреннее сопротивление бессмысленной войне в Афганистане в сочетании с хроническим потребительским дефицитом[4].
Уже самые первые социологические исследования, проведенные в рамках нашего сквозного проекта «Советский простой человек», показали устойчивую связку трех параметров: возраста, образования и места жительства. Молодые, образованные жители крупных городов (в первую очередь столиц, включая республиканские столицы – Киев, Тбилиси, Ригу, Таллин, Вильнюс, Кишинев, таких мегаполисов, как Екатеринбург (Свердловск), Нижний Новгород (Горький), Новосибирск и др.) характеризовались прозападными, демократическими установками, требованием реформ и антикоммунистическими взглядами. Казалось, что именно эти группы населения будут задавать вектор социальных и политических изменений.
Но этого, как известно, не произошло. «Одним из ключевых символических кодов в первоначальном восприятии перестройки и реформ был код молодежной культуры („субкультуры“). Однако при всей открытости более молодого поколения к переменам, при относительном усвоении им достижительских ориентаций и их символов, установок на успех, социальное продвижение и т. д., горизонт понимания этих перемен, связанных с ними процессов в политической, экономической, культурной жизни в значительной степени блокировался именно данным молодежным кодом. Представляя соответствующие символы как знаки возрастной фазы, а не общезначимого образца, он определял – а значит, и ограничивал – уровень восприятия, глубину понимания перечисленных процессов. По мере ослабления и бюрократизации политических и культурных элит в процессах блокирования выработки новых „языков“ декларированные в начале перестройки либерально-демократические ценности тем легче превращались в риторические фигуры, лишаясь функций, сколько-нибудь продуктивных для самопонимания общества»[5].
5