На меня и на нож.
Манчи рвет и мечет, шерсть его встала дыбом, он скачет по земле, как по раскаленной сковородке, испуганный и растерянный, как и я.
– Что девочка? – лает он. – Что девочка?
Это значит: «Что такое девочка?»
– Что девочка? – повторяет Манчи, а когда девочка делает попытку перелезть через большой корень и удрать, лай сменяется свирепым рычанием: – Стой, стой, стой, стой, стой…
– Хороший пес, – говорю я, хотя не очень-то понимаю, что в его поведении хорошего и что он вообще делает, но какая разница?
Я совсем перестал соображать, все происходящее не имеет никакого смысла, и мир как будто сходит с оси, как будто стол с нашим миром опрокидывают и все летит вниз.
Меня зовут Тодд Хьюитт, говорю я про себя, сомневаясь даже в этом.
– Кто ты? – наконец выдавливаю я, только вряд ли меня слышно за ревом Шума и лаем Манчи. – Кто ты? – четче и громче повторяю я. – Что ты тут делаешь? Откуда ты взялась?
Наконец девочка отрывает взгляд от Манчи и смотрит на меня. Потом на нож, потом на мое лицо.
Она смотрит на меня.
Она.
Она.
Я знаю, что такое девочка. Конечно же знаю. Я видел их в Шуме отцов, тоскующих по своим дочерям, пусть и не так часто, как по женам. Мне показывали их по визорам. Девочки всегда маленькие, вежливые и улыбчивые. Они ходят в платьях, у них длинные волосы, заплетенные в странные колбаски на затылке или по обеим сторонам головы. Пока мальчики работают в поле, они делают работу по дому. В тринадцать лет они становятся женщинами (точь-в-точь как мальчики – мужчинами) и потом женами.
Так принято в Новом свете, в Прентисстауне. Верней, так было принято раньше. Девочек-то у нас никогда не было – они все умерли. Умерли вместе с мамами, бабушками, сестрами и тетями. Через несколько месяцев после моего рождения. Все-все до единой.
И вот передо мной сидит девочка. Живая.
Волосы у нее нисколько не длинные. Платья на ней тоже нет, ее одежда похожа на мою, только новей. Она такая новенькая, что смахивает на форму, хотя вся порвана и перепачкана грязью. А сама девочка довольно большая, с меня ростом – ну с виду так, – и нисколько не улыбчивая, даже наоборот. Нисколько не улыбчивая.
– Спэк? – тихо бормочет Манчи.
– Черт, когда ты уже заткнешься?!
Но как же я узнал? Как я узнал, что это девочка?
Ну, во-первых, это не спэк. Спэки похожи на наших мужчин, только у них все больше, длиннее и страннее, чем у нас. Рты располагаются выше, чем положено, а уши и глаза другие – совсем другие, не перепутаешь. И одежда растет прямо на них, вроде лишайника, который можно резать и придавать ему любую форму, какую захочешь, – естественное приспособление к условиям болотной жизни, говорит Бен. В общем, эта девочка выглядит иначе, одежда у нее нормальная, так что это не спэк.
А во-вторых, я просто знаю, и все. Не могу объяснить почему, но я смотрю на нее, вижу и знаю. Она не очень-то похожа на девочек из визоров или Шума, да и живых девочек я никогда не видел, но она передо мной, и это самая настоящая девочка, я знаю! Не спрашивайте почему. Дело то ли в форме ее тела, то ли в запахе, то ли еще в чем, но это девочка.
Если б на свете были девочки, она была бы именно ею.
Она не мальчик, это точно. Она не такая, как я. Даже близко на меня не похожа. Она совсем другая, я не знаю как и почему, но она – это не я, потому что я знаю, кто я – Тодд Хьюитт, и я не она.
Она смотрит на меня. На мое лицо, на глаза. Смотрит и смотрит.
И я ничегошеньки не слышу.
О боже! Как больно в груди. Я словно лечу в пропасть.
– Кто ты? – повторяю я. Голос меня подводит, прямо ломается, потому что мне очень грустно (заткнись!). От злости я скрежещу зубами, выставляю нож вперед и выдавливаю: – Кто ты?
Свободной рукой мне приходится быстро вытереть слезы.
Что-то должно случиться. Кто-то должен сделать шаг. Один из нас должен сделать хоть что-нибудь.
И в этом безумном мире до сих пор есть только мой Шум, больше ничей.
– Ты говорить умеешь? – спрашиваю я.
Девочка только смотрит и смотрит.
– Тихо! – лает Манчи.
– Заткнись! – кричу ему я. – Мне надо подумать.
А девочка по-прежнему молча смотрит на меня. Не издавая никакого Шума.
Что же мне теперь делать? Так нечестно! Бен сказал, на болоте я сам во всем разберусь и пойму, как быть дальше, но я ни черта не понимаю! Меня никто не предупреждал о девочке и о том, что от ее тишины так больно, так хочется плакать! Как будто меня лишили чего-то очень важного, и я даже думать не могу нормально, как будто пустота не в ней, а во мне, и исправить это нельзя.