В воспитании детей царило лицемерие. Я прекрасно помню, как однажды, гуляя с отцом вдоль живой изгороди, я увидела околевшую малиновку. Безо всякого страха я взяла ее в руки и показала отцу. «Положи ее обратно! - вскричал он тут же. - Разве не видишь, что она спит?» Смерть, как и любовь, была темой, которой не следовало касаться. Разве не было в тысячу раз лучше сказать мне, что Арго умер? Отец мог бы взять меня на руки и сказать: «Я усыпил его, потому что он болел и очень сильно мучился. Там, где он теперь, ему гораздо лучше». Конечно, я разрыдалась бы, затосковала, долгие месяцы ходила бы к тому месту, где он похоронен. А потом, постепенно, я стала бы забывать его, за чередой новых интересов и увлечений Арго остался бы в глубине моей памяти как радостное воспоминание детства. Но все случилось иначе, и Арго, напротив, стал маленьким мертвецом, которого я носила в себе.
Поэтому я говорю, что в шесть лет стала взрослой: потому что вместо радости отныне во мне поселилось уныние, и вместо любопытства – равнодушие. Мои родители были чудовищами? Нет, вовсе нет, для тех времен они были совершенно нормальными людьми.
Лишь в старости мама стала рассказывать о своем детстве. Ее мать умерла, когда она была еще ребенком; до ее появления на свет у нее был брат, который умер в возрасте трех лет от воспаления легких - и она имела несчастье родиться не только девочкой, но еще и в годовщину смерти брата. В память об этом печальном совпадении ее с первых дней одевали в траур. Над ее кроваткой возвышался написанный масляными красками портрет брата - напоминая ей о том, что она всего лишь подделка, бледная копия кого-то, кто был гораздо лучше ее. Понимаешь? Как можно обвинять ее в холодности, в бесчувственности, в том, что она ничего не могла понять? Даже детеныши обезьян, которых помещают в отдельную вольеру и не дают общаться с матерью, в конце концов, теряют интерес к жизни и умирают. А если мы обратимся к еще более далекому прошлому, если мы узнаем, какова была жизнь моей бабушки, или прабабушки - кто знает, что мы тогда обнаружим.
Несчастье, подобно ряду наследственных болезней, передается, как правило, по женской линии - от матери к дочери. Переходя из поколения в поколение, оно не разделяется на части, не уменьшается – а напротив, становится глубже, острее, прирастает к нам все крепче. У мужчин в те годы были иные возможности - у них была работа, политика и война; они могли выплескивать свою энергию, открывать новые горизонты. Мы - нет. Мы из поколения в поколение перемещались из спальни в кухню, из кухни в ванную, совершая несчетное количество шагов и движений, нося в себе все ту же обиду, все ту же неудовлетворенность. Я стала феминисткой? Нет, не волнуйся – просто я пытаюсь ясно увидеть то, что было в моем прошлом.
Помнишь, как ночью на праздник Феррагосто мы взбирались на утес, чтобы увидеть фейерверк, огни которого взлетали над морем? Время от времени одна из ракет, хотя и взрывалась, не поднималась в небо. И вот, когда я думаю о жизни моей матери, о жизни моей бабушки, когда думаю о жизнях стольких людей, которых знаю – мне приходит на ум именно эта картина: огни, которые гаснут в море, так и не поднявшись к небу.
21 ноября
Я читала где-то, что Мандзони, трудясь над романом «Обрученные», с радостью просыпался по утрам, предвкушая встречу со своими героями. Не могу то же сказать о себе. Прошло столько лет, но мне до сих пор тяжело говорить о родителях. Мать осталась в моей памяти недвижимой тенью, от которой веет холодом и страхом. Этим утром я вышла в сад - мне нужно было придти в себя, отрешиться от воспоминаний о ней. Ночью шел дождь; на востоке небо просветлело, но над крышей дома еще висели багровые тучи. Я поспешила вернуться с улицы, пока дождь не полил снова. Вскоре началась гроза, и дома стало так темно, что мне пришлось зажечь свет. Отключив на всякий случай телевизор и холодильник, я положила в карман фонарик и отправилась на кухню, чтобы приступить к очередной нашей встрече.
Однако, едва сев за стол, я поняла, что еще не готова: может, в воздухе скопилось слишком много электричества – мои мысли, будто молнии, плясали там и тут. Тогда я поднялась и стала бродить по дому безо всякой цели. Бак бесстрашно следовал за мной по пятам. Сперва я зашла в комнату, где была наша с дедушкой спальня; потом в комнату твоей матери, в которой я сплю теперь; потом в гостиную, которая давно пустует - и, наконец, зашла к тебе. Слоняясь по дому, я вспомнила, как неуютно было мне здесь поначалу. Поселиться здесь решила не я, а муж мой Августо – да и он подыскал жилище второпях. Нам нужна была крыша над головой, и откладывать переезд мы не могли. Августо решил, что этот особняк нас вполне устроит – главное, в нем достаточно комнат, а вокруг разбит сад. Стоя впервые у калитки, я поразилась, до чего дом несуразен, просто исключительно нелеп: ни по цвету, ни по форме части его совершенно не сочетались между собой. Посмотреть с одного боку – швейцарский шале; с другого, где мансарда и огромное круглое окно над входом - голландский дом, вроде тех, что выстроились вдоль каналов. Увенчанный семью дымоходами разной формы, он представлял собой странное зрелище: такое, казалось, могло быть только в сказке. Его построили в 20-е годы, что, впрочем, не угадывалось ни в единой детали фасада. Эта безликость не давала мне покоя - прошло много лет, пока я примирилась с тем, что дом этот мой, и нашей семье суждено жить в этих стенах.