Она наклонилась и достала из сумки кусок пирога.
— Может, скушаете? С капустой, сама пекла…
Спутница моя задумалась.
— Или вот, допустим, насчет денег, — продолжала она. — Я этого не понимаю, чтоб считать, сколько у кого на книжке. Есть, знаете, такие матери, которые готовы детей, как грушу, трясти. «Я тебя вырастила, ты мне обязан…» А я так думаю: плохо ты его вырастила, если приходится попрекать да напоминать…
Старушка помолчала.
— Дети у меня хорошие, дай бог всем таких детей, — сказала она. — Пенсии мне хватает, силы пока есть — что мне им в руки смотреть? Я им не в тягость, а в помощь, в ласку. Семьдесят третий год — и все нужна… — произнесла она с гордостью.
Надев очки, она вгляделась в дорожный указатель.
— Я вас довезу до самого Зюзина.
— Что вы! Тут недалеко. А вам лишнее беспокойство. Спасибо, что посадили!
Старушка взяла сумку и зашагала, проворно переступая маленькими ногами в мальчиковых башмаках. Спина у нее была сутулая, но шагала она привычно и легко, как человек, который немало прошел по земле.
На сиденье возле меня лежал аккуратно завернутый кусок пирога с капустой.
Километров тридцать я ехала одна. Погода испортилась, пошел дождь. Обдавая стекло жидкой грязью, проносились самосвалы. Я проехала село Вязники, площадь с большой чайной, базар…
За Вязниками дорога опустела. У развилка маячили под дождем две фигуры: верзила с мешками и мальчонка лет семи.
Верзила поднял руку.
Признаться, я хотела проехать мимо. Но в это время увидела мокрое от дождя лицо мальчика и по-стариковски терпеливый взгляд, которым он проводил меня, как, вероятно, провожал не одну машину, обдававшую его грязной водой и исчезавшую за поворотом.
Я затормозила — и тут же пожалела об этом.
— Степка, садись! — кричал верзила, запихивая в машину мешки. — Хозяйка, может, багажник откроешь? ладно, мы и так! Степка, закрой дверь! Поехали, хозяйка. Сколько возьмешь до Куприяновки, если по-божески?
— Не такси, — хмуро ответила я. — Ничего не возьму.
— Во как! — сказал он презрительно и засмеялся. — Из прынцыпа или боишься? Так я инспектору не скажу! Мы тоже с понятием. Скажу: «К теще еду с золовкой…»
Я промолчала.
Машина наполнилась тем особым духом, который немедленно распространяет подвыпивший человек. В смотровое зеркальце мне было видно красное лоснящееся лицо моего пассажира.
— С базара? — спросила я.
— Ага. Рыбу привозил. Девяносто килограммов наловил, судак и щука. Расхватали враз.
— Девяносто килограммов? — изумилась я. — Как же вы столько на удочку поймали?
Пассажир захохотал.
— На удочку! Баба — она и есть баба, хоть и шофер. Удочка — это, брат, для дачников. А я человек серьезный, мне рыба для дела нужна. — Он высморкался. — У меня сети, знаешь, какие? Из чистого капрона. Шестьсот рублей плачено старыми деньгами. А ты говоришь: удочка.
— Так сетями же ловить запрещено!
— А как же! — охотно согласился пассажир. — Все как есть запрещено: и сети, и бредень, и мережа. Одно слово — любитель, последний человек. А какой же я любитель? — Он фыркнул.
— И не боитесь?
— Рыск, конечно, есть. Без рыска нельзя. Главное, доброхотов много развелось, — сказал он сквозь зевок. — Обчественных инспекторов. И уж окорачивали их, и пужали, и лодки ихние пробивали — и все ничего. Стараются. А для чего стараются? Что рыба — ихняя? Рыба обчая, для всего народа. И моя, и твоя. И хватает ее, слава те господи.
Он снова с хрустом зевнул.
— Спит Степка, уморился, паршивец, — пробормотал он. — Я его для дела беру, чтоб рыбу сторожил. Живем хорошо, ничего живем, не жалуемся. Только с умом, конечно, надо. С понятием.
Он тяжело заворочался, устраиваясь удобней.
— Вылезайте, — сказала я, не оборачиваясь, и остановила машину.
— Разве уже Куприяновка? — удивился он. — Что ты!
— Вылезайте. Дальше не повезу.
— Но-но! — сказал он с угрозой. — Ты это брось! Как это — не повезу?
— Не повезу — и все!
— Вот сумасшедшая баба! Да я тебе денег дам. На три рубля! Ну, бери пять, мы с этим не считаемся… — Он совал мне в руки деньги, обдавая сивушным дыханием.
— Вылезайте! — закричала я.
— Скажи, как разошлась! — забормотал он испуганно. — Куда же это я вылезу с дитем и мешками? Ты хоть дите пожалей! Разве пройдет такое малое двадцать километров пешком? Надо совесть иметь! — сказал он плачущим голосом. — Так с людями не поступают…