Фурер слушал Постышева, мысленно соглашаясь с ним, продумывая уже, как сделать, чтоб в самом деле газетный язык стал живым, чтобы на газетных полосах было больше вопросов, волнующих людей труда, интеллигенцию. Он уже по многим встречам с Постышевым привык к его методу проверять свои наблюдения и выводы в беседах с людьми Постышев никогда не поучал, он делился своими раздумьями, вовлекал в спор с собой, выяснял разные точки зрения, когда искал путей к решению какой-нибудь проблемы, злободневного вопроса.
— Сколько, по-вашему, вокруг Харькова в селах живет рабочих?
— Наверное, несколько тысяч, — неопределенно ответил Фурер.
— Больше двенадцати, а точно двенадцать тысяч восемьсот, — сообщил Постышев. — Кто живет в селах, знаете?
— Те, у кого квартир нет, — предположил Фурер.
— Если бы так, это еще полбеды, — раздумывал Постышев. — Многие с сельским хозяйством связаны. А когда у человека свое хозяйство, у него особая психология. Мы считаем, что это рабочие-пролетарии, а они собственники по своему укладу.
Машина подъехала к вокзалу. Площадь уже заполнялась людьми с паровозного, электромашиностроительного, кирпичных заводов. Постышев наказал шоферу ехать на полустанок возле блокпоста и ожидать там, потом прошел к билетной кассе.
В вагоне было уже полно, сизый туман табачного дыма пощипывал глаза, острые запахи мазута, каленого металла, серы, принесенные в складках одежды. Наверное, не проветривали здесь вагоны от рейса до рейса поезда.
Судя по живому разговору, товарищеским обращениям, люди давно знали друг друга. Одни играли в домино и в карты, другие просматривали газеты.
В вагоне еще теснее стало после остановок в пригородах. Проходы забили рабочие с корзинками и мешками.
— Что, Коля, все труднее корм добывать? — насмешливо спросил кто-то рослого молодого рабочего, тащившего в вагон мешок отрубей.
— Ничего нема, — ответил тот: — ни отрубей, ни муки простого помола. Все как сдуло.
— Хлеба, если утром не купишь, потом в очереди напрыгаешься, — сердито вымолвил пожилой полный рабочий в фартуке кузнеца.
— Скажите, Гнат Маркович, — дискантом произнес худой, похожий на стандартные изображения Дон-Кихота попутчик с серебряной светящейся бородкой. — Что на Украине делается! Разве видели, чтобы в Харькове за хлебом в очереди стояли?! Раньше с ним сами набивались крестьяне.
— Про это вы, Николай Николаевич, хозяев спросите. Мы народ трудящийся, — с хитрой усмешкой ответил Гнат Маркович.
— Вроде и уродило на круг сам-пятнадцать, — заметил кто-то.
— Та вы слепые, что ли? — напористо спросил какой-то парень. — Все за границу тащат. Я на станции работаю, так эшелон за эшелоном все в Николаев. Там на пароход — и в Европу.
— А почему не продавать за границу? — раздалось из дальнего угла.
— Это нужно посчитать, кому продавать и как продавать, — наставительно, отделяя слово от слова, говорил Гнат Маркович. — В Германию хлеб гонят. Станки покупают.
— Станки нужны. Без станков сейчас государство жить не может, — уверенно произнес кузнец.
— Поживем — увидим, что нужно: станки или хлеб, завод или поле. — Тон Гната Марковича уже стал раздраженным. — На наш ГЭЗ навезли станков, а загружать их нечем. И станки стоят, и хлеба нет, а из речей не напечешь калачей.
— Станки загрузят, — произнес Постышев, — пятилетка заказов подбросит.
— Про это мы слышали, — после долгой паузы произнес Гнат Маркович. — Вы из приезжих, товарищ?
— Ты не чуешь по мове, — неприязненно пояснил сосед Гната Марковича, — из москалив. Там люди боевые, они нам все политику объясняют и про те и про це. А мы им сальце да мясце. Хлеб за границу, а крестьянству — ничего. Чтоб купить чоботы, нужно десятину хлеба продать.
— Может, про это в правительстве не знают? — спросил парень.
— Знают, — уверенно ответил Гнат Маркович. — Это политика. Сводят «ножницы». Доведут до того, что бесплатно хлеб будем отдавать.
— Не обеднеете, Гнат Маркович, — отрываясь от домино, с явной насмешкой сказал молодой рабочий в армейской гимнастерке.
— Я не обеднею, а ты что жрать будешь? — со злобой произнес Гнат Маркович.
— Кулаков выгоним, сами на их землях будем сеять, — сказал рабочий в гимнастерке. — Батраки на кулаков работают и сами на себя не хуже будут работать.
— Насеяли… Насеяли, — снова раздался дискант. — У нас под Мерефой коммуну организовали, на коровах пашут.
— Вы кулаков не выгоняйте, — насмешливо сказал Гнат Маркович, — они сами уйдут. Попробуйте похозяинуйте. Придумали — кулак! Кулаки всех хлебом кормят. Нельзя тех, кто хлеб добывает для народа, трогать.
— Значит, нет кулаков? — заинтересовался Постышев.
— То, что у вас на Московщине кулак, у нас бедным человеком считается, — пояснил кузнец. — На Украине одни наделы, на Кубани другие, а в Сибири нет такого мужика, чтоб сорок десятин не имел.
— Это объяснять, как глухому обедню служить. — Гнат Маркович поднялся и пошел к выходу.
— Рассердили человека, — сказал Постышев.
— Гната Марковича словами не рассердишь, — заявил парень в гимнастерке. — Он от дел сердится.
— У него дела, Василь, получше, чем у тебя, — произнес кто-то низким голосом. — Хозяйство такое, как экономия.
— Из-за чего же он на заводе работает? — заинтересовался Постышев.
— При рабочем классе, — продолжал все тот же низкий голос.
В вагоне после каждой остановки становилось все меньше пассажиров. Уже проводник зажег свечи.
— Э, черт, так досадно! — вымолвил рабочий, читавший газету у окна. — Ни черта не видно!
— Далеко еще ехать? — спросил Постышев.
— До самой Мерефы, — ответил рабочий. — Это хорошо, что свечи стали давать, а то половину дороги в темноте ехали.
— Часто у вас такие споры в вагоне? — предлагая папиросу рабочему из Мерефы, продолжал расспрашивать Постышев.
— Это еще короткий спор, а то схватятся, что и остановки проезжают.
— И все о сельском хозяйстве?
— О чем угодно: о политике, и о сельском хозяйстве, и о семейной жизни.
— Что же не попросите, чтобы к вам агитаторов прислали из партийного комитета, электрическое освещение устроили бы в вагоне, как в дальних поездах, — допытывался Постышев.
— Просим ожидалки на полустанках устроить теплые. Зимой приходится на платформах прыгать, чтобы не застыть.
— Павел Петрович, я проводника спрашивал, нам нужно сходить на следующей, — предупредил Фурер.
— Ну, товарищ пропагандист, — когда тронулся поезд, произнес Постышев, оглядывая платформу, на которой торчал лишь одинокий керосиновый фонарь, — что скажешь?
— К тому, что слышали, добавить нечего. — Марченко был раздосадован. — Не сумели мы наладить агитработу в поездах. Решение окружкома по поводу обслуживания поездов было громким, а все свелось к тому, что проводникам дали несколько досок с шашками и домино. Партийную пропаганду нужно как-то по-иному строить.
Марченко произнес последнюю фразу с явно вопросительной интонацией, закурил, выжидая, что скажет Постышев.
Постышев молчал, вглядываясь в степь.
— Ага, вон и нагла лошадка, — показал он Фуреру рукой в сторону шляха, по которому, как раскаленные сошники, бежали два синеватых луча. — Как перестраивать пропаганду, с маху не решить. Пусть твои инструкторы поездят, посмотрят, как хорошие пропагандисты работают, что люди от них ждут, что получают. Пока мы собираемся перестраиваться, Гнат Маркович агитирует.
1928 год, декабрь
Вчера видел Постышева в цирке с целой гурьбой ребят. Они оттиснули его в самый угол ложи. Рассказал об этом в редакции, а Люда, сотрудница отдела писем, живущая в одном доме с Постышевым, говорит: «Это уж так заведено. Если у Павла Петровича выдалось свободное время, собирает всех ребят со двора и отправляется с ними в цирк или в кино».