1929 год, январь
Ларин пригласил на встречу Нового года в клубе «Серпа и молота».
— Приедет Павел Петрович. Это он подсказал нашей ячейке устроить новогодний вечер для рабочих. Говорит, что мы, руководители, сухарями стали. Все думаем, как люди должны производительней работать. А подумать, как людям отдыхать, не догадаемся. Спросил: «Масленицу справляют у вас?» Я говорю ему: «Это поповский праздник». Он рассмеялся: «Все праздники попы себе присвоили. Знают, что народу дорого и интересно. Масленица была, еще когда наши прадеды сосне молились. Человек после доброго отдыха ладно работает. Начнем с новогоднего вечера хорошие обычаи и обряды восстанавливать. И о майском празднике нам нужно подумать А то промаршируем по площадям и начинаем изобретать, чем бы заняться». Оказывается, Косиор, Чубарь, Петровский, Затонский, другие члены ЦК приедут в рабочие клубы Новый год встречать. Потом стал обсуждать со мной, какой концерт организовать, расспрашивал, кто хорошо запевает, есть ли плясуны, музыканты, чтецы. Подсказал, как буфеты оборудовать. Я ему возразил: не надо буфетов: мол, люди разные, иные меры не знают. «Вы сумейте так людей занять, чтоб у них для рюмок меньше пауз было. Растормошите людей. Пусть они закипят весельем».
Было веселое новогодье. Разговорил людей Павел Петрович. Стал расспрашивать старожилов о прошлых новогодних вечерах, вспомнил свои. Рассказал, как подростком, выполняя партийные поручения, расклеивал большевистские листовки, как писал потом первую листовку сам. В рассказах Постышева оживали Фрунзе, незнакомые нам до этого ленинцы: «Отец» — Афанасьев, хрупкая, но непреклонная учительница Ольга Варенцова, которую не сломили тюрьмы, ссылки, преследования полиции.
Проходили перед нами друзья его юности. Они стали близки нам своим горением, ненавистью к капитализму, верностью партии.
Постышев рассказывал главным образом о них, лишь изредка о себе.
Слушая его, я пенял на себя, что не захватил блокнота. Не на чем было дословно записать его рассказы. Да и трудно было их записать. Припоминая какой-либо эпизод из жизни подполья, он вдруг спрашивал наших стариков об Артеме, работавшем до революции в Харькове, о приезде в ту пору Куйбышева, о большевиках Харькова.
Напрасно опасался Ларин, что переусердствуют насчет «чарочки». Не до нее было. Нашлись плясуны и песенники. После того как Постышев рассказал о шумовом оркестре, организованном во Владимирской тюрьме Фрунзе.
Ночь оказалась короткой.
— Это зарядка на весь, год, — сказал Ларин, — показал нам Павел Петрович, как отдыхать. Дал слово, что приедет на нашу клубную «масленицу».
15
За городом вдруг разыгралась поземка. Шоссе стало заволакивать снежной мглой. Где-то на степной груди под Чугуевом забушевали снежные буруны. Город призрачно чернел на горизонте. Небо насело на землю.
— Может, свернем, Павел Петрович, в село? — спросил шофер. — Переждем завируху.
— Нельзя. В три часа нужно быть в Писаревке.
— Шо там случится? — сказал шофер. — Зимой «дядьки» с печи не слазят.
— Это и плохо. Они не слазят, а мы их не тормошим. Нужно слезать с печки. Хватит! Вон сколько столетий проспали. У меня в Писаревке сегодня заседание сельсовета. Дал согласие избираться — значит, нужно работать.
Шофер вдруг резко засигналил. Впереди на шоссе в пелене снега смутно обозначилась чья-то фигура. Она неторопливо свернула на обочину.
Когда машина поравнялась с путником, шофер затормозил машину: он знал привычку Павла Петровича в поездках подбирать по дороге попутчиков, беседовать с ними. Постышев расспрашивал, зачем ездят на рынок, что продают, покупают крестьяне. Интересовался, учатся ли дети, далеко ли школа, больница, сколько в селе скота, есть ли машины, какие урожаи, удои.
— Сидайте, дядю, пидвеземо, — открывая окно, пригласил путника шофер.
— Спасибо. Я и сам доберусь, — отказался путник. Из-за ворота тяжелого армяка виднелись только глаза — острые, пытливые. — Мы привыкли пешком ходить.
— Садись, садись, дядя, — настойчиво повторил приглашение Постышев, — что ноги зря натруживать?
Крестьянин сел в машину.
— Что пешком пробираетесь? — спросил Постышев. — Лошадь жалеете или нет ее?
— Есть, две ледащие конячки, — раздраженно произнес крестьянин. — Их бы показать начальникам, чтоб увидели, какое у меня тягло. А то прислали квиток. Признали, шо я под особый налог подхожу.
— Экспертник, — подсказал Постышев, — хозяин в зажитке.
— Я им в районе прямо все выложил, — стал рассказывать крестьянин. — «Я вам по всем квиткам заплачу, вы моих только худоб сменяйте на таких рысаков, каких в своих бумагах на мою усадьбу ваши «фины» записали». Так они вызвали милиционера и приказывают: «Выведите из рика этого бузотера, оштрафуйте его». А милиционер из нашей Писаревки, вывел меня на улицу и говорит: «Иди, Каленик, до дому. Словами ты ничего не докажешь, продавай конячку и плати налог». Я б продал, та кто ее купит?.. Тех грошей, шо выручишь, не хватит, шоб по всем квиткам заплатить. Попал в богатеи. Сам весной хожу прошу, шоб дали лошадь земельку вспахать.
— Значит, нужно в артель сплачиваться, если плохое тягло, — посоветовал Постышев. — Есть у вас тсоз?
— Есть, — после долгого молчания вздохнул Каленик. — Только таких, как я, туда не принимают. Вы откуда, товарищ, из округа или из центра?
— И оттуда и оттуда, — поспешил ответить шофер. — Вам, дядя, повезло. С таким человеком едете, что…
— Кого же принимают в ТСОЗ? — недовольно оборвал Постышев шофера.
— Шо рассказывать! — махнул рукой Каленик. — Як було заведено, шо гроши все робили, так и осталось… В газете уже друковали, шо у нас в ТСОЗе делается, и в Харьков писали, а толку нема.
— Кулаки, что ли, верховодят? — допытывался Постышев.
— И кулаки и помещики. От так все село сдавили! — Крестьянин с такой силой сжал кулак, что на нем вздулись вены. — Мы с фронту повернулись, а в селе новина. Бывший панок, тот, шо в петлюровских штанах с мотней в восемнадцатом году порядки устанавливал, прихватил сорок десятин земельки и хозяинует. А вокруг него подпанки выросли. Наши хлопцы — в район. Там посмотрели в поземельные книги и доказывают: все в порядке. А панки с хитростью вся земля расписана на родственников. Их в селе видят только летом: приедут варенье варить, в Донце купаться. Нашему панку все похвальные листы присуждают — самое культурное хозяйство в районе. А теперь он в ТСОЗе всем головует.
— Кто же его председателем избирал? Вы где были? — сурово спросил Постышев. — До Харькова вам, что ли, далеко, если в районе с этим мирятся?
— Так все подстроено, шо ни одна комиссия не распутает, — продолжал Каленик. — Наш панок в ТСОЗ не вступает. Есть у него приймаки — записаны, як родственники, а самые настоящие батраки. Они в ТСОЗ пролезли. Панок ими командует. Ну, спасибо, товарищи, вы меня тут высадите.
Машина подошла к околице села.
— На самом краю села живешь? — поинтересовался шофер.
— Живу возле сельсовета, — ответил Каленик. — У нас жинки глазастые. Языки такие, яких, мабудь, нигде нема. Побачуть, шо я с начальством приехал, начнуть всякое происшествие потом на меня цеплять.
В сельсовете, кроме секретаря и уборщицы, никого не было.
— Отменили заседание? — спросил Постышев.
— Нет, — сообщил секретарь, — соберутся еще.
— Что же, приходят, как на посиделки, когда вздумается?