— Ну, Тишка, не успеем до потёмок домой…
Да какие ещё потёмки? И птичьи наброды на снегу различимы. И красногрудые снегири вдалеке видны… А ольха вон в логу расфуфырилась, раскраснелась серёжками — глаз не оторвать. Разве в темноте углядели бы? Цветёт, и крепчающий мороз ей нипочём, как на солнышке, распушилась. Всё, теперь снежок не лежок, на весну повернуло.
Ребята поднялись в гору, ступили в лес: ещё два километра — и Полежаево.
Потёмки надвинулись по-зимнему споро, и, если бы не луна, Серёжке с Тишкой пришлось бы туго. А под луной полозницы на дороге текли словно два ручья, серебристые, с морозно тусклыми переливами. Иногда их перегораживали тени деревьев, которые казались торными тропками и зазывно манили в лес.
А впереди уже слышно было живую деревню. Пахло родным дымом. Неповторимо родным.
Документы, письма, свидетельства очевидцев
«Хунта боится солидарности народа. В Чили мы получали письма с детскими рисунками из Советского Союза. Эти письма прошли через почтовую цензуру. Несколько писем мы понесли отцу. Цензура лагеря тоже должна была посмотреть эти письма. Комендант лагеря Пачеко и его подчинённые, насмотревшись американских боевиков, решили, что рисунки — это план побега…
… В маленьких городах Чили едят кошек и собак. Люди продают всё, даже детские игрушки. В классе, где я училась, ребята падали в обморок от голода…»
Из рассказа четырнадцатилетней дочери Луиса Корвалана Марии-Виктории.
23
— Ну, Тишка, как живём? — спросил у сына Иван.
— Хлеб жуём, — в тон ему отозвался Тишка.
Иван захохотал, и Варвара Егоровна насторожилась: вот сейчас муж и проговорится — каким-нибудь боком, да зацепит посылку. Варвара Егоровна выскочила из кухни, где процеживала молоко, и застала в избе такую картину, какой давно уж не видела.
Иван сидел на кровати у сыновей. Тишка лежал ещё под одеялом, зевал, а Славка, накрывшись с головой, делал вид, что спит.
— Кончайте, кончайте потягушечки, — поторопила Варвара Егоровна. — В школу опоздаете.
До школы ещё было ой-ой как далеко — и умыться успеют, и позавтракать, и кровать прибрать, и в избе подмести, но Варвара Егоровна опасалась, что Иван затеет с Тишкой не тот разговор. Его ведь как бес подтыкает, он с Варварой-то Егоровной и то не раз начинал:
— А что, мать? Вот ведь, кроме него, никто не додумался в Полежаеве, а он, видишь, как… Да, может, и в Советском Союзе один такой…
— Такой дурной, — подхватывала Варвара Егоровна.
— Ну, не ска-а-жи-и, — несогласно крутил головой Иван. — Не дурной, а, наоборот, сообразительный… Конечно, он нигде не бывал, жизни не знает… Ну, короче говоря, обстановки не представляет: думает, посылку наладил — и она, миленькая, пошла-поехала… А там ведь всякие таможни, проверки. Да в Чили теперь и режим другой — фашисты у власти, — конечно, насквозь просветят, чего в посылке от советского школьника… Теперь ведь техника, знаешь, и вскрывать не надо, лучами просветят… А Тишка жизненных обстоятельств и не учёл.
Варвара Егоровна удивлялась осведомлённости мужа: про лучи, про таможни она, как и Тишка, тоже ничего не слыхала. Но уж то, что посылку не разрешат передать в тюрьму, в этом у неё сомнений никаких не было. Она знала от сведущих людей, что в тюрьмах существуют на посылки ограничения: в три месяца, скажем, одна, и то если ты себя хорошо ведёшь. А про Корвалана рассказывают такое… Он ведь ни начальника тюрьмы, ни охранников, никого не признаёт, правду им в глаза режет, на своём стоит неотступно — кто ж ему разрешит передать посылку. Вон немецкие лагеря были — разве туда чего-то пошлёшь? Рассказывали, когда конвой ведут и какая-нибудь сердобольная баба бросит пленным кусок хлеба, так и в неё, не задумываясь, стреляли. А ведь в Чили тоже фашисты. Нет, о посылке туда и думать нечего.
А Иван знай разглагольствовал:
— Знаешь, мать, у нас прошлым летом туристские путёвки в Чехословакию предлагали… Если и нынче будут куда — может, свозить ребят? Пусть развиваются.
— Да сиди ты! Ты меня хоть бы до Костромы свозил, а то скоро жизнь проживу и на поезде ни разу не ездила…
— Свожу, свожу, — обещал Иван, обмякнув от великодушия.
А когда ездить-то? По рукам и ногам связана хозяйством — корова, поросёнок, овцы. Если бы ещё не парни были, а дочери — на них бы корову можно оставить. А Славке вон доверь — не доена и не поена будет.
Да и дочери тоже… Нет уж, видно, по заграницам не ездить. Детки вырастут, они наездятся и за родителей. Поясницу вон схватило радикулитом — так до Берёзовки, до больницы, не могла выбраться, а тут ведь двенадцать километров всего.