Серёга Дресвянин Тишкино молчание истолковал по-своему:
— Ну, ты извини… Я не так сказал… Я ведь не в обиду тебе… Ты и сам посуди, что лучше: один помогаешь или вся школа? Разницу чувствуешь?
— Чувствую, — вздохнул Тишка.
На ёлках, прижавшихся к изгороди, лопались от солнца шишки: потрескивание стояло такое, будто на сковороде жарили подсолнечные семечки. Крылатые «вертолётики» мошкарой опускались с ёлок вниз и, подхватываемые ветром, струисто текли по снегу, распространяя вокруг запах смолы.
Приближалась весна.
Вон даже осинки по-летнему озеленили кору и выбросили из-под почек пушок. И они уже не боялись морозов, видно, чувствовали, что морозы-то эти с дуплом, недолговечные.
— Ты мне, Тишка, поверь, — сказал Серёга. — В одиночку никому ничего не сделать.
— Да я уже знаю, — вздохнул Тишка. — Только Мария-то Флегонтовна почему так делает? Она что, лично мне не могла вручить?
— Серёжка развёл руками.
41
Ох, уж как Варвара Егоровна ругала себя! Это ж надо такой недотёпой быть. Спрятала, называется, крышку за ларь. Пожадничала: пригодится, мол, потом. Пригодилась… Нет бы в печку сунуть, гори она синим огнём. Так рука дрогнула: а ну, кому-то посылку собрать придётся — не гоношись, не ищи фанерку, она за ларём спрятана. Но разве от Славки чего-то спрячешь? Шныряет везде, как кошка. Из-под земли и то, наверно, унюхает, достанет. Посылочный ящик Варвара Егоровна забросила тогда на подволоку: на нём никаких отметок не было — такой же картонный, как и те, что давно валялись в пыли. А вот фанерную крышку с чилийским адресом прибрала — а надо было в печке спалить!
Теперь куда ни пойдёт, перед глазами Тишкино зарёванное лицо.
— Мам-ка-а! Ты почему же мне не сказала, что посылка вернулась?
Ну, чем ему ответишь на слёзы? Расстраивать, мол, не хотела… Так он и слушать тебя не станет. Как заклинание твердит:
— Почему?.. Почему?.. Почему?..
Прибегал к нему дружок Серёжка Дресвянин. Вроде поуспокоил. О чём уж они шептались с ним, Варвара Егоровна и узнать не пыталась. Славка было приставил ухо к приоткрытым дверям — ребята шептались в сенях, — так Варвара Егоровна ухватила сына за штанину и, как котёнка, стащила с порога, ещё и подзатыльник отвесила, а дверь прихлопнула, закрыла вплотную. Славка заканючил:
— Ну, чего ты, мам? Больно же!
— Не шпионь!
Из-за него заварилась каша, а он и вины за собой не чувствует, ещё и радуется: как же, брата разоблачил.
Варвара Егоровна было пристрожила его: «Не разнеси по деревне!» — да поздно. У Славки разве тёплая водичка во рту удержится! В тот же час, как нашёл фанерку, и растрезвонил по Полежаеву, что Тишка Корвалану посылку собрал. Вопросов-то сразу, разговоров-то… Бабы в один голос хвалят: «Сострадательный… Вырастет — мать не бросит». Варвара Егоровна и без них была уверена, что, состарься она или заболей, Тишка её не покинет в беде, а вот этот-то оболтус неужели оболтусом на всю жизнь и останется. Ведь — посмотрите на него! — у Тишки лицо в слезах, а он посмеивается, ещё и к дверям льнёт подслушивать. Ну что за бессердечный такой… Неужели и вырастет — не изменится?
Приходила к Варваре Егоровне Мария Флегонтовна, почтарка. Так и тут ухо навострил.
— Иди, иди, иди! — выпроводила его на улицу. И всё опасалась, что за дверями стоит. Чуть погромче пойдёт разговор — палец приставляла к губам: потише, мол. А раза два и к порогу бегала, дверь распахивала: слава богу, сына там не было, всё-таки убежал. Можно было поговорить не таясь.
Мария Флегонтовна казнила себя, виноватилась:
— Надо было с посылкой его и направить к вам, сходи, мол, к родителям, за разрешением…
— Нет, крышку с адресом надо было в печке спалить, — в свою очередь корила себя Варвара Егоровна.
Мария Флегонтовна будто и не слышала её.
— А я-то, дурочка, — продолжала она, — смотрю, идёт карапуз с посылкой… Смешно показалось: посылка больше его… Так смехом и отнеслась к нему…
— Спалить бы в печке — и золу по ветру развеять…
Вот так сидели, рядили-судачили, пока не вернулся с работы Иван. Он прислушался к бабьим вздохам.