А Тишка-то видел, она не каялась, она обманывала.
— Кто простил? — спросил он строго.
— А и Пётр Ефимович говорил: понимаю, говорит, ты сделала это из добрых намерений… Я же школу нашу воодушевляла.
— Ага, чужими стихотворениями.
— Вот человек! — непритворно всплеснула руками Люська. — А со сцены читают чьи? Не свои же читают, тоже чужие. — Она вознесла руки к небу: — «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» — это что? Алик Макаров написал? А выйдет такой важный, руки в бока упрёт, глаза закатит: «… как божество, как вдохновенье, как гений чистой кра-соты».
У неё получилось очень похоже на Алика, Тишка даже уголками губ улыбнулся, но, чтобы Люська не заметила этого, прикрыл рот рукой, будто под носом вытирает.
— Ну, вот видишь, молчишь? — торжествовала Люська.
Тишка задумался: он и сам на празднике книги рассказывал чьё-то стихотворение про литературных героев. Так он же ни перед кем и не хвастался, что сам написал. Люська пытливо посмотрела на него и догадалась, о чём он думает.
— Тишенька, да разве я для себя это делала? — танцевала она перед ним. — Ну, подписала бы я Леной Сомовой, вы бы и читать не стали. Не стали бы ведь? — допытывалась она.
Тишка вынужден был кивнуть головой.
— Ну, вот… — торжествовала Люська. — А тут — ох, ах, вся школа сбежалась, все наизусть учат…
— Это, Люська, нехорошо, — набычился Тишка.
— Почему нехорошо-то? Алику Макарову со сцены читать хорошо, а мне в стенгазету писать — нехорошо?
— Про Алика Макарова объявляют, — нашёлся Тишка. — «Стихотворение такого-то писателя декламирует Алик Макаров…»
Люська прикусила язык и долго молчала.
— Ну, не всегда и объявляют, — наконец сказала она.
— Люська, это нехорошо, — твёрдым голосом повторил Тишка.
Люська снова заскребла валенком снег.
— Я понимаю, Тиша, — созналась она. — Но я думала, так лучше.
— Ну да, лучше, — передразнил Тишка. — А вот послал бы Серёжка Дресвянин твои стихотворения в «Пионерскую правду» — лучше было бы?
— Тиша, да я же покаялась… Я же и не спорю с тобой, — Люська даже отвернулась, провела рукавом под глазами: то ли притворилась, то ли и на самом деле слёзы вытерла.
— Каяться надо перед всеми, кто читал.
— Да ты что? — обернулась она, и Тишка увидел, что лицо у неё и в самом деле зарёванное. — И так уже подхихикивают.
Тишке сделалось жалко её:
— Да кто подхихикивает? Мы с Серёжкой не сказывали никому.
— И не сказывайте, Тиша! Не сказывайте! Я клянусь, что ни одного стихотворения ни у кого не спишу больше.
Она умоляюще смотрела на Тишку уже высохшими, без слёз, глазами.
— Ну ладно, — неопределённо сказал Тишка, ничего не обещая ей: Серёжка разоблачил её, он пусть и решает, как быть. — Ты Марии-то Прокопьевне признавалась? — всё же спросил он.
— А что? Надо? — захлопала Люська ресницами. — Я пока только Петру Ефимовичу… Он стенгазету выпускает… Просил новые стихи… Я ему и призналась.
Люська глубоко вздохнула.
— Тиша, только вы никому не говорите, — прижала она руки к сердцу, — я и так переживаю… Как и ты, Корвалану хотела помочь.
— Да уж чего ты хотела помочь? — пренебрежительно махнул рукой Тишка.
— Хотела. — Глаза у Люськи округлились, сделались большими, как чайные блюдца. — Хотела, Тиша. Только у меня получилось плохо, — она снова вздохнула.
— Ну, зато не наивно… — напомнил ей Тишка начало разговора.
Она стрельнула в него глазами:
— Ты обиделся? Да? За «наивного» обиделся?
— Да не обиделся… А только ты ничего про Корвалана не знаешь… У родственников, говоришь, письма не пропускают…
— Не пропускают, Тиша! Это точно.
— Не знаешь, так помолчи, — остановил он Люську. — Посылки даже через Красный Крест ходят.
Тишка! Так не к нему же, а вообще в Чили… От нас… Из других государств тоже…
Тут Тишка, возможно, попал и впросак. Он Серёжкины объяснения слушал тогда не очень внимательно.
— Ну, а сын Альберто с ним в концлагере виделся? Его пропустили? — настаивал он.
Но Люська не так-то проста.
— Тиша, — удивилась она. — Так ты разве не знаешь, каких это стоило трудов? Сколько добивались, чтоб эту встречу разрешили?
Нет, её в угол не загонишь. Уж точно, что ничего не знает о сыне Альберто, а вывернулась. Но Люська, словно прочитав его сомнения, сказала:
— Альберто в прошлом году умер в Болгарии…
Выходит, и вправду знает…
Они постояли молча: разговор соскользнул на печальную ноту, и эта нота требовала, чтобы после неё установилась тишина.