Но в общем и целом было терпимо. По субботам я ходила в церковь. В такую... вроде клуба... Парень там был один славный, такой блондинчик щекастый, все говорил про совершенный замысел бога, про любовь, про всепрощение... Иногда я улавливала приятное дуновение светлого ветерка. Может, с небес? Могу ли я улавливать что-то божественное? Я ведь всегда знала, что я не такая, как все, особенная, но откуда этот дар -- от бога или от дьявола? И что с ним делать? Открыться кому-то я пока опасалась -- а вдруг прогонят?
Однажды утром -- в том особенном полусне, в котором в темное время года обычно пребывают жители наших широт часиков до двенадцати, -- я вдруг столкнулась с чем-то страшным. Несколько покупателей прошло, человек, может, семь или восемь -- и тут оно... Как сосулька-убийца сердце прошила. Дышать нечем. Пальцы заледенели, кажется, согну -- сломаются.
Это кто-то оставил.
Кто-то из этих покупателей, которых я даже не старалась запоминать.
И это сейчас убивало меня.
Но я знала способ спастись.
Я схватила бумагу, ручку и стала писать:
Зимняя звезда
Дребезжит от холодного ветра
Зачем вы мучите меня
Не разжимаете рук,
Не дадите мне улететь вниз
Или вы боитесь, что я выживу?
Отпустите,
Если нет никого, кто бы подхватил меня на руки,
Я лучше стану мешком, полным переломанных костей и крови.
Держать меня бесчеловечно.
Вынесите приговор, если нужно казнить.
А потом разожмите руку
И смотрите на меня сверху,
Я буду вся ваша, мертвая, окровавленная,
Новая жертва вашему совершенному плану мира.
Я сложила листок вчетверо и засунула под край обложки кассового журнала. Снова взялась за работу. Прошло.
Перед Новым годом наступил час расплаты за разгильдяйство -- сдача отчетности о продажах. Бухгалтерия выела душу так, что праздники я встретила почти пустой -- только на донышке плескалось немного усталости.
Выход с каникул удивил. На первом этаже витало характерное смешение страха с печалью, которое бывает, когда умер кто-то не слишком близкий, чтоб скорбеть по-настоящему, но достаточно знакомый, чтобы пожалеть покойного и задуматься о смерти вообще. К этому примешивалось еще какое-то нервное любопытство. И что-то еще...
Но традиционной тумбочки с фотографией в траурной рамочке не было. Значит, не препод.
Бухгалтерша, на которую я наткнулась в коридоре, округлив глаза, спросила:
-- Не слышала еще?
Я отрицательно качнула головой.
-- Первокурсница насмерть разбилась. В общагах праздновали Новый год, напились сильно, никто ничего толком не помнит... Она вышла на балкон покурить -- и упала... С одиннадцатого этажа. Но не насмерть. Скорая час ехала. Как приехали, еще жива была, по дороге в больницу умерла. Все переломано. Страшная смерть! Видела проректора по работе со студентами? На нем лица нет! Точно снимут его теперь! Кстати, кассовую книгу принеси мне, пожалуйста!
Моя начальница изложила свою версию событий (она не курила, но в тот момент вокруг нее вился табачный сыщицкий запах):
-- Я в том общежитии на инвентаризации была. И выходы на балконы видела! Я, конечно, не заостряла внимания, но помню: высокие там борта, не могла она сама упасть, точно кто-то помог!
-- Может, и сама сиганула... -- качала головой заглянувшая к нам на чай кладовщица. -- Они там, думаете, только пили? Наверняка наркота какая-то была! А эти обдолбанные с собой чего только не сделают...
На следующий день я снова столкнулась в коридоре с бухгалтершей.
-- Не слышала еще? Тех ребят, что вместе с ней были, исключают теперь... И главное: полная неопределенность: вроде и свалиться там самой трудно, и поводов для самоубийства не было... -- тут бухгатерша понизила голос: -- Не беременная она была и.... вроде как вообще девственница... Вот с чего бы... Кстати, кассовую книгу не забудь мне принести...
Начальницу едва было видно из-за клубов дыма:
-- Если в общагах завелся маньяк, то скоро мы услышим о новых жертвах...
Кладовщица снова у нас в гостях наливалась чаем:
-- Там у них охранники -- все взяточники... Студенты им пятисотенную, а они глаза на все закрывают... Вот и догулялась молодежь!..
Потом приехали родители девочки, забрали тело.
Шум поутих. Даже проректора не сняли. Студентов тех, правда, таки исключили.
В очередной раз столкнувшись с бухгалтершей в коридоре, я услышала лишь краткое:
-- Кассовая книга!
И только в тот день, небрежно схватив чертову кассовую книгу, я увидела выпавший из нее листок... И вспомнила.
Заседание церкви-клуба оказалось каким-то особенно восторженным.
-- Поймите, -- сказал щекастый блондинчик, -- ада-то нет! Господь своим воскресением упразднил ад!
-- Это ты что-то еретическое несешь, -- возразил ему кто-то.
А я вдруг сказала -- гневно, резко:
-- Она час лежала на снегу и умирала. Час. С раздробленными костями. Ей было нечеловечески больно. Один нечаянно оброненный обломок ее судьбы чуть не убил меня. И вы говорите, что ада нет? Да страна, где так работает скорая помощь, ад и есть! И планета, где есть такая страна, -- ад и есть! И вселенная, где такая планета есть, -- ад и есть! Я не знаю, как именно она упала: намеренно, нечаянно, кто-то помог... Но она тоже была не такой, как все. Я знаю. Я не могу вспомнить ее лица, но знаю: какой-то частью себя она знала обо всем... Она не боялась своей судьбы и в свою последнюю вечеринку веселилась, как могла. А потом мир разжал руки...
-- С тобой вообще все нормально? Ты это... про политику лучше молчи... -- произнес кто-то рядом.
Я схватила своя пальто и вышла на улицу.
Темнело. Я шла вдоль дороги к автобусной остановке, а жестокость, которая превыше всего, наблюдала за мной из междзвездного пространства.
Снег хрустел под ногами, на глазах замерзали слезы, а в носу -- сопли.
Н еопознанная летающая кепка
На лестнице по-прежнему пахнет ее духами.
Настоящая женщина -- иначе ее не назовешь.
Сколько ей лет было? Может, восемьдесят, а может, и вся сотня. Но все равно она была красавица.
В шляпке, в каком-нибудь ярком пальтишечке, с зонтиком-тростью в руках. И непременно -- наманикюренные ногти, так и помню ее руку на перилах...
Мы встречались только на лестнице, обменивались приветствиями и улыбками -- и спешили каждая по своим делам.
Я была типичной пацанкой в старой куртке, которой вытерла, наверное, все близлежащие заборы (сидеть на лавочке неинтересно, надо ж всенепременно забраться на забор, и, болтая ногами, пить пиво из банки), носила мешковатые штаны с кучей карманов, верные, неубиваемые кроссовки и распрекрасную кепку, которую когда-то нашла на сиденье в метро. Я носила ее и козырьком назад, и козырьком вперед, в зависимости от настроения. В этом, собственно, и заключались все мои манипуляции с внешностью. Кепка, скажу честно, была старая и бесформенная, пожалуй, даже уродливая. Но я к ней как-то сильно привыкла, да и меня все в ней привыкли видеть. Как-то сроднились мы.
Соседку звали красивейше: Екатерина Александровна Двигубская.
Меня звали просто: Катька-Паровоз. Моя фамилия Гудкова. А еще и голос громкий. Поэтому сперва звали Гудок Паровозный, а потом просто Паровоз. Мне нравилось -- увесисто. Нравилось, когда друзья приветствовали меня пением: "А поезд чух-чух-чух... Огни мелькали, огни мелькали, когда поезд уходил..."