— Чего их звали чумаками? Чума их ела или как?..
Взгляды обращаются к Потапу Кузьменке: ты-де голова, тебе и ответ держать. Кузьменко только руками разводит, посмеивается, глядит на Сабадыря:
— Растолкуешь?
— Нэпрэмэнно!
Громада загудела недоверчиво. Кто-то заметил:
— Сабадырь половину прибрешет!
Садовник не обиделся:
— А вот и не сбрешу! — Переменил руку на горле, задышал сипло. — Они куда ездили, коханый? — спросил как бы нехотя.
Семка поднял голову:
— Известно куда, в Крым!
Сабадырь, вытягивая высокую шею, оживляется:
— Нэпрэмэнно! А в том краю, коханый, чума завсегда пешком ходила.
— Я так и казав: чума! — обрадовался Семка Беловол.
— Подожди, не лезь поперед батьки в пекло. От чумака, коханый, чем за версту пахнет?
— Дегтем!
— Нэпрэмэнно! Чумак, чтоб не подхватить того добра бусурманского, мазал себя дегтем: прямо-таки обливал им и штаны, и сорочку. Еще и тело все натирал. — Сабадырь, окинув становище победным глазом, заключил: — Он от дегтя чумак, а не от чумы. А я-а-ак же?
Василь Совыня дурашливо завизжал, тыча локтем в Охрима Балябу, — пальцем показать не мог: крутил цигарку.
— Ось вин, глядите! Вылитый чумак. Его тесть Таран с ног до головы выкупал в дегте!
Взорвался было хохот. Но тут же хлопцы поприкрывали рты, видя, как, тяжело опираясь о колесо, встает Охрим Баляба.
— Ты у меня насмеешься до икоты!..
Совыня понял: дорого могут обойтись ему вольные слова. Потому примирительно залепетал:
— Тю, дурный. Я токо так…
Разладил компанию Василь Совыня. И уже не дружный чумацкий табор сидел между бричек у ведра с ухой, а случайное скопище незнакомых.
Море к вечеру снова угомонилось. Стало ровным, гладким, даже лосниться начало. Степь дохнула в сторону моря жаркой теплынью. Запахло медоносным буркуном, ромашковым дурманом, а особливо — полынью терпкой. Так уж устроено в природе, что с восходом солнца море начинает дышать в сторону степи, а на закате степной ветер перемогает его дыхание. Почему такое происходит, Кузьменко не знал, только думал, что все от солнца: «Бо встает оно из-за моря, а садится за степью; получается: на чьей стороне оно находится, того и сила».
Повидал он морюшко при всякой погоде. Помнит его и злым, и добрым. А тот осенний день, когда пришлось прощаться с белым светом, стал особо памятным.
…Гнали Потапа всей бандой от греческого села Мангуш, что неподалеку от Мариуполя. Гнали не по основному шляху, а степной затравеневшей колеей, ведущей в сторону моря. Руки заломлены назад, скручены проволокой, рубаха — одни клочья висят. Что ж, их сила — их воля, считал Кузьменко. Накрыли его на близлежащем хуторе. Ловко сцапали — нагана выхватить не успел. Когда вывели на крутосклон, когда море по глазам синевой ударило, заставили Потапа грызть сухой ствол одиноко стоящей акации. Жри, мол, продкомиссар. Ты за хлебцем на хутор явился — вот мы тебя и подкормим трошки. Стегали плетками, били прикладами, сапогами пинали. И, чтоб не вскрикнуть от боли, чтобы не унизиться перед палачами до жалкого стона, впился он молодыми зубами в сухое дерево да там зубы и оставил. А что было потом — спросить не у кого, только догадаться можно. Посчитали его, видно, мертвым, спихнули с крутосклона в море — и помчались дальше. А море-то и разбиться не дало, и раны остудило. Кто-то из коммунаров спросил:
— Потап Ликсандрович, а с чего наша коммуна началась?
Кузьменко кивнул на море:
— А вот с него…
— Як це так? — загалдели недоуменно.
Кузьменко показал глазами на Гаврилу Реву.
— Мы с кумом были в учредительной комиссии по созданию коммуны. Когда уже все было готово — все списки, все материалы собрали — пришлось ехать в Мариуполь за благословением, как говорится. Вы же знаете, тогда Новоспасовка была Мариупольского уезда… — Кузьменко повернулся к Реве. — В каком месяце это было, кум?
— Напровесне. Февраль кончался…
— Ну вот… А в феврале, сами знаете, какие дороги: ни подводой, ни санями по столбовой не пробраться. Решили двинуться по льду моря. Зима в январе стояла хорошая — лед вырос крепкий. Правда, уже поверх льда кое-где лужицы зарябили, но сам лед был пока матерый, ноздрей не взялся. Словом, туда доехали за милую душу. А справились с делами — глядь, погода поломалась. Отпустило, раскисло кругом. Туман упал такой, что кнута в руках не видать. Кум мне и говорит: «Не ударить ли по столбовому шляху?» Не, кажу, по глине не доползем, обчешем сани так, что до двора явимся с одним дышлом. «Нехай буде по-твоему», — отвечает. Словом, не долго спорили. Подобрали сенные объедки, напоили лошадей и гайда до дому. Правим с бугра к морю, глядим, за нами еще несколько саней путь держат: и новоспасовских, и петровских, кто приезжал на базар, кто в исполком. Ну, думаем, весело будет — вон какая свадьба собралась. Поехали. Пересвистываемся, перегукиваемся, — все ладно. А туман наваливается плотней да плотней. Но кони дорогу чуют, не понукай их, не дергай — довезут. Тут видим, новое лихо пришло — метель разгулялась. Как сыпанет-сыпанет крупой да как закружит-завертит — конец света! Вечереть начало рано. Вроде бы еще и Алтаул не миновали, а уже смеркается. Что за оказия? Сидим в санях, тулупами укутались — тепло, на волю вылезать неохота, только глаза слепит сырыми хлопьями. Занесло нас белым — сами на себя со стороны не похожи. Нет, говорю, кум, надо пройтись, дорогу прощупать. Что-то кони тревожно всхрапывают, неохотно вперед ступают. Не влететь бы в прорву. Видим, петровщане нас обгоняют, нахлестывают лошадей, понукают в три лопатки. Вот обошли, скрылись в замети. Вдруг слышим: «Рятуйте! Помогите!» В общем, торопились вслепую — угодили в разводье. Оказалось, кони перемахнули с ходу широкую трещину, а сани плюхнулись в воду. Они, сани-то, и коней затем втянули. Не знаю, как там что было дальше, а только прибежали мы на голос — ни саней, ни лошадей… Один из седоков, оказавшись в воде, успел из кожуха да из валенок выскочить: легкий стал, потому и на лед выбрался, а двое остальных так и ушли вниз. Положили мы этого одного в свой короб, тулупом привалили, стонет от пережитого ужасу, лихоманка его бьет. Стоп, думаем, вперед пути нет. Надо держать правее, прибиваться к берегу. Не едем, а пеши двигаемся. Я коней взял под уздцы, веду, а кум шагает сзади, держась за сани. И вот мои вороные как упрутся коваными копытами, как захрапят пужливо. У меня мороз по затылку. Слышу, впереди волна похлопывает, от нее даже пар встает. Так, думаю, нема, значь, берега. Остальные сани за нами двигались. Мы назад — и они поворачивают оглобли. Мы вбок — и они туда же. И кругом, оказывается, вода. Вот такие-то, значь, голенища… — Кузьменко выдохнул тяжело, принялся крутить цигарку.