— Многие на нас шли войной. И что получилось? Разбили Антанту! А своих врагов сколько наседало? Уйма! Сами помните, как в Бердянск вместе с германцами пришли гайдамаки. Что они вытворяли — жутко сказать! Или возьмите отряд офицера Дроздовского. Это дроздовцы казнили наших дорогих товарищей-партийцев Дюмина, Мазина, Горбенко, Рогова и с ними еще пятнадцать членов Первой Бердянской Рады — Советскую власть выводили под корень. Вы сами, граждане, это помните — рядом все происходило. — Сероштан подрагивающими от волнения пальцами уперся в стол. Низким голосом добавил: — Предлагаю снять шапки на минуту, почтить еще раз дорогую память наших красных героев… — По залу покатился глухой шум, похожий на тяжелый вздох. Когда мужики снова надели шапки, Сероштан, махнув рукой, добавил: — Про Махно и махновцев даже говорить не хочу!.. Разбили мы врагов? Разбили! Так что ж мы теперь носы поопускали? — Секретарь знал настроение селян, не одна Новоспасовка впала в уныние. — Неужели на том и конец? За что ж мы шли на жертвы?! — спросил он и незамедлительно ответил: — За светлую долю для нас и детей наших — за социализм! Какая у нас задача? Товарищ Ленин завещал нам бить капиталистов-буржуев трудом. Поднимать разрушенное хозяйство, крепить экономику — вот лозунг! А как выполняем заветы Ильича? Поезжайте в город — увидите, шо робимо, скажем, у нас, в Бердянске. «Сельхозмаш», то есть бывший завод Гриевза, дымит? Дымит, граждане! Уже несколько сотен жаток-косилок в год выпускает. Азово-Черноморский живет? Живет, дорогие селяне! Набирает ходу. Восстанавливаем морской порт. Пароходы из других стран уже приходят за углем! — Сероштан улыбнулся, потер ладонью бритую голову, засмуглевшую от загара. — Даже конфетная фабрика трудится в полном виде. Так что будет сладкое к столу!..
Приподнятое настроение Сероштана передалось людям. Некоторых потянуло на шутку. Добродушно выкрикивали:
— Канхветы кусать нечем: зубов нема!
— От сладкого золотуха нападет!
Чей-то серьезный бас заметил:
— Конфета — баловство. Про хлеб надо!
Сероштан провел ладонью по лицу, согнал улыбку.
— Добре. Давайте про хлеб… Владимир Ильич говорил: крестьян можно вывести к социализму только через кооперацию.
Из зала крикнули:
— А шо це таке?
Секретарь райкома начал терпеливо объяснять:
— У вас есть товарищество по обработке земли. Это как бы первая ступень кооперации. Постепенно начнем обобществлять землю, скот, инвентарь.
— Как в коммуне?
— Не совсем так, товарищи. Коммуна — первая ласточка. Это как бы живая агитация…
Он еще говорил долго. Стемнело. В волостном клубе зажгли лампы и не тушили их, считай, до глубокой ночи.
10
Йосып Сабадырь приходит в школу раньше всех. Спутав ноги поясным ремнем, проворно взбирается по высокому и прямому, словно телеграфный столб, стволу гледичии. Снимает плоды — и за пазуху. Иногда, оставляя Антона внизу, под деревом, по-беличьи взбирается на самый верх, длинными руками достает самых матерых «баранов», кидает их дружку:
— Тонь, хватай!
Тошка ловит — и в сумку, в сумку. Сумка у него брезентовая, из старой куртки сшита, вся в чернильных пятнах: пробка пузырька неплотная, что ли?
Йосып засиживается на дереве обычно до звонка. Антон ожидает друга терпеливо, без него не идет в класс.
— Вам шо, ухи позакладало? — Куцебородый сторож дед Барилка, в замызганном до нечистого блеска черном кожушке, в старой казацкой фуражке с надорванным козырьком, показывается из-за угла школьного здания, поднимает вверх руку со звонком, звонит рьяно, как на пожар.
Этим увесистым звонком он грозит Йосыпу, сидящему на суку:
— Ах ты, арап нечистой крови! Ось я тебя стягну на землю! — Барилка топчется вокруг дерева, пинает орех подшитым валенком, но затея напрасная — могучий ствол нисколько не поддается его ударам. Старику остается только ворчать: — Чистая обезьяна. Оно, мабуть, и родилось на дереве.
Тошка, переминаясь с ноги на ногу, виновато опускает глаза.
— А ты шо мовчишь?
— Я с Йосыпом!
Барилка поднимает слезящиеся глаза кверху.
— Слазь, окаянный!
— Бить не будете? — осведомляется Йосып на всякий случай и, усмехаясь, сползает по стволу.
На пороге их встречает учительница Хавронья Никитична. Всплеснув пухлыми ручками, сокрушается:
— Опять орехи, шоб их мороз ударил!
Простодушный Йосып замечает: