— Хочь руку подайте…
Кувшинка присел над ямой, наклонился пониже, поймал Миколу за овчинную голову, выволок наверх.
— Казнить или миловать?
— Не бейте, дядечку, вы хороший! — вдруг пустился на хитрость, вспомнив Кувшинкину давнюю слабость. — Вы же в бакинских комиссарах служили!
— Ласковый, чертенок, знаешь, чем Кувшинку умаслить.
Дело в том, что Кувшинка рассказывал о себе, будто был он одним из двадцати шести бакинских комиссаров, казненных в песках среднеазиатской пустыни. Побывал, мол, под истреблением, но чудом спасся. Рассказывает он эту историю только в большом подпитии. Трезвым о ней помалкивает. Хотя, если другие ее повторят, не опровергает.
Кувшинке еще разок захотелось послушать о своем вымышленном славном прошлом, в которое он с годами все больше начинает верить.
— Комиссаром, говоришь?
— Ага! Все знают, комиссаром! Вас и под конвоем гнали, и под пулю ставили. А вы до сих пор живой.
«Ух хитер, стервец! — Даже слеза опекла давно не бритую Кувшинкину щеку. — Гляди, как растравил душу!»
Живет, видимо, в человеке страстное желание чего-то необычного, чего-то такого, что ум и сердце поражает. Своя-то собственная жизнь протекала не шибко: с поля да на поле, может, иной раз на мельницу съездишь или, скажем, на половодье полюбуешься. Вот и все твои наблюдения. А между тем — какое время бурлило, какие пожары бушевали! Было где и людей повидать, и себя показать. Но человек по тем или иным причинам оставался в стороне от событий. И вот когда все, считай, утихло, когда река вошла в свои берега, глядит человек — опоздал во всем, завидует другим, тем, кто побывал в настоящем деле. И, не находя красных дней в своей судьбе, берет он взаймы чужую долю и тем свою пытается скрасить.
— Двадцать шесть, говоришь? — переспрашивает умиленный Кувшинка.
— Ага! — подтверждает Микола и, подумав, добавляет для убедительности: — Бакинских…
Насытившись заемной славой, Кувшинка поворачивает голову к Антону:
— А ты чего же не утек?
Тошка признался:
— Не можно. Мне надо за Миколку заступаться.
— Вот сукин кот! В школе так научили?
Разглаживая босой ногой пыль, глядя в землю, Антон неохотно пояснил:
— Дядько Потап казали, шо коммунар коммунара не даст в обиду.
— Ай, молодец! — Хозяин двора хлопнул себя по коленке. — Значит, дядько Потап?
— Угу.
— Потап Кузьменко, хлопцы, большая людына. — Кувшинка поманил пальцем Тошку. Когда тот приблизился, он доверительно объявил: — Ре-во-лю-цио-нер, — и даже глаза зажмурил.
— Ага! — подтвердили в один голос оба друга. Микола при этом успел поддернуть сползавшие штаны.
11
К воскресенью детвора возвращается на хутор — и хутор молодеет. А главное, рабочих рук прибавляется. Нельзя сказать, чтобы старшие на детях строили свои расчеты, но все-таки к работе их приобщали твердо. Работа — она не в тягость, если с охотой да интересом к ней подходить. Возьмите, к примеру, такое дело — возить с поля подсолнухи. Кому же из ребят придет в голову отказаться от этого удовольствия. У тебя в руках вожжи, поигрываешь кнутиком, чмокаешь губами, понукая лошадей. Лошадки идут споро — груз не тяжелый: сколько ни навали в короб брички подсолнушных шляпок, все легко. Сидишь себе на мягкой горке, покачиваешься, словно на рессорном сиденье. Благодать!
Женщины сгрудились на току вокруг горки срезанных подсолнухов. Стучат белыми палками, словно вальками на реке. И у каждой свои думки, свои желания. Но в данную минуту, похоже, у всех разом вызрела нетерпеливая охота послушать Настю Балябу — делегатку съезда. Только вчера вернулась Настя домой. Еще толком никому ничего и не рассказала. Насте и самой страсть как хочется поделиться виденным и слышанным. Вот только с чего начать? Зимина обещала наведаться в коммуну, собрать женщин. Она бы и подсказала, что и как. Сама же Настя решиться не может, хотя повидала за последние дни столько, что за век увидеть не придется.
Но коммунарки народ любопытный, не ждут, пока Балябиха сама решится.
— Настасия, яки ж там хаты: чи мали, чи велики? (Это в Харькове-то!)
— Ой, девчата, — встрепенулась Настя, обрадовавшись вопросу, — таки велики, таки высоки, что не можно сказать!
— Тю, як же туда люди лазят?
— Так и лазят: приступочки каменные положены, перильца деревянные поставлены. Идут себе наверх, каждый свою дверь находит.
— Не приведи господь! — перекрестилась жена Косого, грузная, с отечными ногами женщина.
— А то машина поднимает… Мы жили в гостинице, так нас все больше машиной.