Женщины даже молотить перестали. Настя осмелела, охота ей рассказать все, как было.
— В столовку сперва повели. Ячневой кашей сытно накормили. Чаю давали…
— И чаю?! — восхищенно вырвалось у кого-то.
— И чаю. — Настя перевязала платок на голове. — Повели нас в театр. Только не спектакли смотреть, а съезд слушать. Дивчата мои, кого я там только не повидала! Может, самого господа-бога не бачила, а так всех: и Чубаря Власа Яковича, и других руководителей наших. — Настя вытерла губы сухими пальцами, продолжала: — Вот так вот мы сидим в рядах, а вот так вот — они, на сцене. Тот усы свои поправляет, тот бородку поглаживает. И Зимину нашу в президию избрали. Она женщина боевая, села с ними рядом и хоть бы что… Ну, а вспомню, як я выступала, так до сих пор мороз по затылку ходит.
— Ой, выступала?! — испугались коммунарки.
— Не знаю, як и получилось! — бледнея от одного воспоминания, сказала Настя. — Слышу, выкликают Балябу. Думаю, не одна ж я на свете Баляба, есть и кроме. Нет, оказывается, меня. Зимина мне рукой машет из президии. Поверите, ноги отказали. Знаю, что идти надо, а встать не могу. Слышу, сам председатель просит: «Настасия Яковлевна, будь ласка, сюда». Не помню, как и на трибуну взлезла.
— Надо же такое пережить! — посочувствовали жинки.
— Стою и молчу. А председатель кажет по-простому: «Вы, Настя Яковлевна, обрисуйте нам, какие у вас дела в коммуне». Тут меня словно живой водой окропили. Не дуже, говорю, дела. Жить бы можно, только мужики сильно верх взяли над нами, бабами беззащитными. И рассказала я, дивчата мои, про молоко, которое отдала детдомовцам, и про то, как меня прорабатывали на собрании, и про то, как я отвечала обидчикам. Смеются все. А Чубарь каже: по всему видно, вас обидеть нелегко, сдачи любому дадите. Правильно, Настасья Яковлевна, женщина должна выходить на равную дорогу с мужчиной и в хозяйстве, и в руководстве. Мыслить должна тоже самостоятельно, без оглядки по сторонам. Вот, говорит, просьба ко всем вам, женщинам: помогите справиться с беспризорностью. Тут без вас, говорит, мы вовсе не управимся. Поможем, отвечают, товарищ Чубарь. Раз надо, так мы что ж, без сердца чи шо, говорю. И начала рассказывать, что в Бердянске робится: сколько создано детских домов, приютов для беспризорных и сирот, кто ими занимается, кто обстирывает и обмывает, кто поит и кормит… Вот такое мое выступление получилось. — Настя заключила с напускной храбростью: — Так всякий раз: если знаешь, про шо сказать, — скажешь, а не знаешь, то хоть клещами за язык тяни — ни слова не вытянешь!
— Истину говоришь! — подтвердили жинки.
Балябиха продолжала:
— В спектакиль ходили… Хороша така постанова. Подожди, як же ее, «Наймичка»? Нет, не «Наймичка»… «Бесталанна» — ось як!
Тошка задержался на подворье со своей подводой, не торопился в поле. Поглаживая костистые морды лошадей, стоял, внимательно слушая мать, и замечал, как все любуются делегаткой, а то, возможно, и завидуют ей. И слаще всяких гостинцев для Тошки была эта материнская слава.
Настя Баляба помолачивала подсолнухи, поглядывала на молчаливую Катрю Кузьменко, жалела молодицу. После того случая приутихла Катря — даже голос ее забыли. Пришлось ей и в больнице полежать, и в бинтах походить. Хорошо хоть, обошлось без увечья. Ходит Катря, как и все, на работу, садится со всеми за общий обеденный стол. Только прежней Катри в ней не видать. Извелась из-за мужа. Казнит себя за то, что и себе натворила лиха, и на Потапа беду накликала. Свои раны не раны: наложил мази, перебинтовал — и вся боль. А вот не свои — те болят долго. Да еще нанесены близкому человеку. Вспоминала Катря, как пришел к ней Потап в больницу. Как перекатывались каменные желваки по его скулам. Как поскрипывал он металлическими зубами, думая о чем-то своем. Как сказал потом Катре, что едет в ЦК, а там или добьется своего восстановления, или, если нет, глаз сюда больше не покажет. Словно кипятком обварил Катрю такими словами. Катря знала, что это не просто слова: у Потапа просто слов не бывает. Но не плакала, не кидалась на шею, Потап такого не уважает, да и сама к такому непривычна. Катря может вскипеть, разнести все в пух и прах, может удариться в другую крайность: замрет, закроется на все запоры — молчит, хоть ты ее пополам режь.
Вот и замкнулась.
А стоило бы радоваться бабе: муж домой вернулся. Но не радуется, потому что не знает, с чем вернулся. Да и сам Потап не знает. Пообещали ему в столице, что в район бумагу напишут. Но что за бумага будет и что Бердянск на нее ответит — неизвестно.