Его занимал вопрос, что будет дальше, как пойдет его собственная жизнь в будущем: так, как он сам думает распорядиться — военно-морское училище, служба на лодке, управление реактором, или так, как запрограммировано где-то там, в генах Вселенной, в нуклеиновой кислоте космоса? Что ему уготовано? Какие открытия его ожидают? Может быть, ему и не надо стараться, напрягать силы, торопить время, воспитывать сознание. Возможно, без нашего человеческого участия все делается?.. Он отбрасывал подобную мысль, спорил с ней, не мог, не желал соглашаться. Хотелось верить, что он сам, своим умом, своим чувством, своей волей проламывается во времени, сам создает и себя, и свою долю. Ему не хотелось даже на время, предположительно допускать мысль о том, что он является всего-навсего бесконечно малой частицей ядра атома или бесконечно великой массой галактики, путь которых строго очерчен внешними условиями и предопределен раз и навсегда.
Так кто же Я? Найдем ли когда-нибудь ответ? Или разгадка находится где-то в беспредельности?
Сознавал, что так можно докатиться до той черты, где ум за разум заходит. И тут же хватался за новый вопрос: а что такое «ум за разум»? Не значит ли это — перейти грань неведомого, заглянуть за стену небытия, открыть какое-то новое «анти», наподобие антимира, антиматерии? Не познает ли «зашедший» то, что для нас таится за семью печатями? Ведь нормальное состояние — ограниченное состояние, то есть сдерживаемое определенными границами…
Есть люди, которые духовно вызревают рано. То ли оттого, что родились в лихую годину и им довелось испытать полной мерой голод, потери, разруху — и это как бы пробудило их. То ли оттого, что у появившегося на свет в благополучное время какие-то иные причины задели оголенный нерв. То ли просто сама природа наделила их повышенной открытостью и восприимчивостью. Такие люди идут впереди своего возраста. К ним, похоже, относился и Юрий Баляба.
Акустикам было приказано: внимательно слушать горизонт.
Фишин, несущий вахту, весь собрался в комок. От напряжения почудилось, что сердце его колотится где-то аж в ушах. «Стоп, отставить!» — скомандовал сам себе. Выпрямился на сиденье, потрогал рукой динамик, зачем-то расправил шнуры, уходящие к усилителю. Он вытер ладонью испарину на лбу, поднес микрофон к самому рту, чуть ли не целуя его блестящую выпуклую сетку, доложил излишне резко:
— Слышу звуковой сигнал по пеленгу 135 градусов!
Он улавливал звуки, похожие на те, которые издаются корабельными ревунами, только еще тоньше, еще более резко сверлящие ухо: «Тиу… тиу… тиу!..» Затем донеслись тупые удары, словно взрывы. Передавая сообщение в центральный пост, он в то же время щелкнул включателем, переводя сигналы на запись.
Вахтенный офицер доложил Кедрачеву-Митрофанову о поступлении сигналов. Командир подошел к открытой двери рубки акустиков, стал наблюдать за световым экраном. Сигналы подавал «СП».
— Молодцы ребята! — Он не сказал, кому адресует похвалу: то ли своим матросам, Фишину и его напарнику, несущим вахту, то ли тем далеким, невидимым, которые находятся на льдине. Вероятно, она относилась и к тем, и к другим. Кедрачеву-Митрофанову показалось, что он воочию увидел человеческое всесилие, поверил в безграничность возможностей и своих, и своей лодки, и своего экипажа. Ему верилось: стоит захотеть — и лодка, проплавив толщу льда, свободно поднимется на поверхность или, и того больше, легко поднимется в воздух на любую высоту, сможет вроде лунохода преодолеть ледяные торосы, сможет обследовать самые темные глубины океана. Приходит к человеку иногда такая уверенность, и человек становится непередаваемо красивым. Силы его обновляются, воля крепнет, уверенность удваивается. Он может тут же вернуться в реальность, в свое обычное состояние, чувствовать и понимать все по-прежнему, но обновленность останется надолго, она поможет ему в самые критические минуты. — Подходим к цели. Все ли готово? — спросил у старпома.