— Иван Евгеньевич, ты не учел силу бокового ветра. Моторами не вытянешь, включай турбины, раз такой крайний случай.
Лодка прошла, едва не задев соседей.
Кедрачев-Митрофанов был благодарен Алышеву за подсказку. А пуще всего за то, что никогда после ни словом о ней не напомнил. Все уверены, что к этой крайней мере прибег он сам. Иначе он не был бы в их глазах — в глазах командиров соседних лодок, в глазах своего экипажа — настоящим Кедрачом, да еще и Митрофановым.
Ему вдруг захотелось войти к Виктору Устиновичу в каюту, сесть напротив в кресло, положить руки на подлокотники, расслабиться, поглядеть в лицо, пускай даже молча.
Но случай не позволил.
Утро для Юрия Балябы выдалось необычным. Чувствовал себя каким-то заведенным, чем-то взбудораженным, говорил о таких вещах и такими словами, которыми матросы между собой в будничной обстановке не говорят. Сразу же после завтрака завел беседу, начал придираться к Назару Пазухе и Владлену Курчавину, пытал их вопросами:
— Для чего живем?.. Чтобы воблу смаковать да в базовый клуб бегать? Где цель, какая она?
— Разжигай, разжигай нас, а мы на тебя полюбуемся! — Владька Курчавин присел на краешек стеллажа. — Пазуха, садись, не торчи коломенской верстой, послушаем философа Спинозу! — Почему назвал такое имя — сам не знает. Слышал когда-то, запомнилось, понравилось звучностью. — Учи, давай, Спиноза-заноза!
— Боюсь, поздно… — Юрий даже отвернулся, сделал вид, что его заинтересовало что-то другое, к разговору не относящееся, но продолжал о том же: — Трава, море, ветер… Любуешься ими?
— Пускай шумят, мне-то что?
— Если они тебя не радуют, значит, ты не живешь, а спишь.
Курчавин, ухмыляясь, потер подбородок, ища, что бы еще ввернуть такое, чем бы таким пуще раззадорить Балябу, который, знает Владька, в возбуждении может наговорить то ли много интересного (где только начитался всего!), то ли кучу несуразностей — это когда он уже теряет над собой всякий контроль.
— А че… Я тоже помню, как трава пахнет. Бывало, возятся пацаны на лужку, борются, кувыркаются — и ты в этой каше. Лежишь, подмятый кем-то, или кого сам на лопатки повалил. А потревоженная трава благоухает — спасу нет!
— Или скошенная пшеница — сухая, аж трещит, — подхватил уже иным, не сердитым, а мечтательным тоном Юрий. — И зной до звона в голове…
— Затянули молитву, — высказал Пазуха свое неудовольствие.
Юрий завелся. Резко повернувшись к Курчавину, ловя его взгляд, выпалил:
— Ты мог бы войти в реактор? — Вопрос вроде бы глупый, не правомочный (при чем тут реактор?!), но для Юрия значительный. По сути, весь разговор Юрий вел именно к нему. Часто сам себя спрашивал: «Мог бы?..» Это для него означало — пойти на крайнюю меру. Ведь каждому ясно: войти в реактор — значит получить критическую дозу облучения. Каждый должен понимать его как вопрос жизни или смерти. Условно, конечно, символично. Никто в реактор тебя не пустит, да и нечего там делать. Но Юрий взял именно этот пример. Для него «войти в реактор» — высшая мера причастности к общему делу, высшая мера честности перед самим собой. — Вошел бы?..
— Что я там забыл? — Улыбка Владлена получилась натянутой, видно, и его вопрос начал задевать за живое.
— Допустим, потребовалось…
— К чему эти допуски?.. — Владька всерьез принялся доказывать, почему не потребуется, напрягая память, выкладывал все, чему его учили за годы службы.
— Предположим, предположим! — настаивал Юрий. — Войдешь?
— Че я, чокнутый?
— А ты? — Юрий уставился на Пазуху.
Тот отделался шуткой. Скрестил руки, поднес их к подбородку, желая изобразить череп и под ним две скрещенные кости.
— Не чипай!..
Юрий покачал головой, заключил разочарованно:
— Отслужу, отбарабаню положенное, а там — дай бог ноги! Так?.. — Говорил на полном серьезе, осуждающе, но где-то в глубине сознания надеялся, что его друзья не такие. Если бы посчитал их такими, они бы не были его друзьями.
Вопрос «вошел бы или не вошел?» в последнее время занимал его все чаще. Однажды привиделось в забытьи, что случилась неполадка в реакторе. Он не знает какая, но случилась. Создалась угроза и судну, и людям. Командир кликнул добровольцев. Первым, и по совести и по чести, должен идти старший лейтенант Козодоев. А вот кто с ним? Смельчаков не оказалось. Так думалось Юрию, так хотелось, чтобы никто не смог отважиться. И тут вперед выступил он, Баляба Юрий. Командир лодки отстранил его вначале: куда, мол, торпедист суется, что ему там делать, что он там сможет? Но заступился Максим Козодоев. Он сказал, что верит Балябе, готов на него положиться, готов с ним идти. Юрий часто слышал от отца слова, которые звучали, как высшая похвала: «С этим бы я пошел в разведку!» Сейчас Козодоев сказал почти то же самое — и командир переменил решение: