— Пойдешь, сынок, — даже сынком назвал, как и хотелось Юрию. — Одевайся.
Юрий мигом натянул, даже без посторонней помощи, защитный костюм.
Позже ему виделось, как лежат они с Максимом Фатеевичем Козодоевым в московской лечебнице (только в московской, нигде больше), и уже на «ты» со старшим лейтенантом, уже по имени, а то и просто по отчеству друг друга величают: беда сблизила, перед смертью все равны, что старшина, что офицер — она званий не различает, чинов не спрашивает! Койки их стоят рядом, между койками белая тумбочка с телефоном! Телефон — единственное средство, связывающее их с миром. Во всем остальном — полная изоляция, как в лодке, которая ушла на глубину. Совсем недавно звонил «дед», Виктор Устинович Алышев, говорил:
— Сыночки, не падайте духом, держитесь! Вы же герои, такое сотворили, такое сотворили!.. Никто до вас не отважился на подобное. Скоро выйдет Указ о вашем награждении, родные мои…
Хороший он человек — «дед». И говорил трогательно. Хотелось, чтобы он продолжал и продолжал.
Юрий, разогревая сам себя, переполняясь жалостью и состраданием, уже взаправду поверил, что все так и происходит: не сон, не грезы, не вымысел, а самая настоящая реальность.
Ему виделось, как мимо его постели пробегает Нина. Чем-то озабочена, постоянно куда-то торопится — только шелестит ее домашняя свободная юбка и любистком пахнет. Нина часто мнет в ладонях привялые листики любистка. Запах въелся в поры ее рук, да и вся она пропахла им. Юрий старается поймать Нину, задержать ее, но она какая-то бестелесная, будто ветер. Пробегает мимо, дышит учащенно, гупает босыми пятками по полу. Или где-то возится за стеной, гремит конфорками плиты, стучит рубелем и каталкой: белье раскатывает. Вроде бы и не стирала, а катает?.. И вот она все-таки подошла, прислонилась щекой к его лицу. Затем порывисто сняла кофточку, расстегнула лифчик, высвободила продолговатые, очень белые и очень тугие груди с крупными сосками, похожими на плод шелковицы, попросила, задыхаясь:
— Целуй…
Он вспомнил: так было в первую ночь после свадьбы. Целовал их, целовал, мял губами, пока губы совсем не онемели.
Нина упала на него, затряслась в рыданиях. Он знал, почему она плачет: ей жаль его, ей не хочется с ним расставаться. У нее такое чувство, будто видит его в последний раз. Она снова произнесла свои давние горькие слова, сказанные по иному поводу, но весьма подходящие и к сегодняшней разлуке:
— Я так хотела быть счастливой.
Сегодня он ей ничего не ответил, не стал утешать ложью. Правда, про себя подумал: «Может быть, когда-то и встретимся». Где, когда — не уточнял, не доискивался до ответа. Он начал размышлять о безграничности времени, о возможности повторений. Он уже где-то об этом слышал, а может быть, читал?..
Нина отстранилась, окинула его недобрым взглядом, искривила губы незнакомо.
— Зачем ты пошел туда?
— Пошел… — только и мог ответить.
— Обо мне ты не вспомнил?
— Нет, — честно признался.
— Об Андрейке забыл! — почти закричала она.
— Я его не видел, не знал. И сейчас не знаю.
— Это сын твой, кровинка твоя, огонечек твой малый!
У Юрия поплыли оранжевые круги перед глазами. Почувствовал, ресницы опалило жестоким светом. В кутерьме искр различил мать, отца, деда Охрима. Все трое склонились над люлькой-колыской, а в люльке вместо Андрейки — тонкая свечка и высокое пламечко-лепесток над ней. Он вздохнул спокойно, подумав: «Не дадут погаснуть».
И вдруг все в нем запротестовало. Как бы очнувшись, как бы придя в себя, вскрикнул, не открывая рта:
— Я жить хочу, жить хочу! Я еще не видел сына!.. Козодоев, зачем я пошел с тобою?
И Козодоев ответил:
— Ты не мог не пойти.
— Почему?
— Таким родился.
Он поверил Максиму, и пришло успокоение. Уже другим тоном, с иным чувством начал спокойно беседовать с другом:
— Максим, а зачем нам столько лодок?
— Чтобы жить спокойно.
— Такая неимоверная трата?
— Без них, возможно, понесли бы бо́льшую трату.