Еще долго он, летящий в пространстве, замечал себя лежащим на палубе. Но потом перестал замечать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В Северном аэропорту Антона Балябу встретила машина Алышева. Матрос-шофер, открыв дверцу, пригласил садиться. Антон очистил снег с подшитых кожей бурок, попеременно стукнув нога об ногу, поплотней запахнул демисезонное пальто, надвинул поглубже на голову шапку из рудого каракуля, опустился на переднее сиденье. Заскрипел черствый снег, вминаемый колесами машины, заработали «дворники», очищая ветровое стекло от наседавших белых мух.
Полуденные потемки, снежная кутерьма, странно гнутые березы на склонах, нарочито выкаченные на равнинные места огромные валуны, ажурные опоры линии электропередачи, шагающие бог весть куда.
Метелица разом исчезает, словно падает пелена с глаз и видится далеко, ясно. Из-за белых невысоких сопок чернильно встает небо. Горизонт очерчен с предельной чистотой.
Антону вспомнились слова сына. Когда прилетел в отпуск, рассказывал:
— Дальневосточные сопки высокие, островерхие, а наши, Снежногорские, вроде бы осевшие, покатые. Сразу видно, Снежногорская земля старше.
Антона тогда удивило слово «наши». Подумал: вот и привык Юраська к Северу, вот и обжился, коли считает его своим. А как, бывало, тосковал, как томился поначалу службы.
«Нету Юраськи, нету у меня сына…»
Ножевым уколом входит в него страшная мысль, парализует тело. Руки лежат на коленях отнявшимися палками, голова обессиленно падает на грудь.
«Нету сыночка…»
Он пытается воскресить его в памяти. Тянется широкими жесткими ладонями к вертлявой головенке, к худому тельцу, обтянутому вылинявшей майкой, пытается погладить или хотя бы просто притронуться. Но Юрко ускользает из рук.
— Куда же ты, сынку?
— Трошки побегаю!
— Постой, что-то скажу!
— После!
— Канхвет дам!
— Положи в мою сумку с тетрадками!..
Не удержать его, ничем не приманить: убегает все дальше, убегает…
Все, что видит Антон, связывается теперь с памятью о сыне. Когда садился в самолет, подумалось: «Юраська любил летать». Когда сидел в Москве, во Внуковском аэровокзале, вспоминал слова сына, сказанные им об этом же вокзале: «Такой великий, что заблудиться можно». И дневная полярная темнота была знакома Антону тоже со слов сына, и бесчисленные озера, разбросанные среди увалистых сопок, и рыбы, и грибы, и ягоды, которыми богата тундра. Как легко и глубоко вошло все в сына, как жадно впитал он в себя этот край. Антону показалось, что сам он тоже знает эту землю давно, что он любит ее, что она вошла в него прочно, навсегда.
Всхолмленная пустыня. Кое-где щеточка темного леска. Отвесная каменная стена с причудливыми рисунками-трещинами. Малая речушка с непривычно голыми берегами. Глубокая ложбина со вспаханным полем, кучки навоза расставлены по полю крохотными сопками. «Неужели и тут сеют? А Юраська об этом не писал».
На старом деревянном мосту машина замедлила ход. Поскрипывал настил, едва заметно вздрогнули перила.
«Когда-то и он здесь проезжал. Вглядывался в блеклую воду реки, замечал развешанные для просушки сети. А вон и деревенька. Малое, всего в несколько тесовых домишек, поселение. Знать, не такая уж тут пустыня. Конечно, не полуденная степь, где из одной слободы видать другую, но все-таки…»
И снова каменные ущелья, глубокие провалы. Изредка, расплывчатые в замети, огни встречных машин.
«Может, они оттуда, из его города Снежногорска?..»
Над миром, над непроглядным небом, где-то в далекой высоте, шмелиный зуд реактивного самолета, еле уловимый, еле угадываемый. Обычным ухом его не поймать, но до предела обостренным…
Когда очнулся, увидел уличные фонари дневного света, белопанельные дома с окнами-сотами, плотно залитыми теплым желтым огнем. Понял: «Юркин город».