Прикрепив сбоку, на выступе «запорожца», запасную бочку горючего, влез Охрим на сиденье, словно на трон, потянул за рычажок, дав такого газу, что все вокруг заволокло синим туманом, двинулся в путь. Мариупольцы провожали его долгими взглядами. Орава городских мальчишек преследовала трактор до черты города, до самых прошлогодних подсолнухов, которые торчат темными кольями, обезглавленные, продрогшие на упорном азовском ветре-мокродуе.
Охрим потирает короткие, подрезанные по-городскому усы, попеременно высвобождая руки, крепко лежащие на руле, ухмыляется, вспоминая свою прошлогоднюю робость, с которой отправлялся на курсы. Но не те сейчас мысли заботят Охрима.
Первым делом надо будет попросить у правления коммуны хорошего напарника, который бы, приучась к машине, сумел заменять его в любую погоду. Думал Охрим и о том, каких дел он наворочает своим «запорожцем». Толоку, где надрываются лошадки, станет теперь пахать запросто. Главное, залежи поднимет свободно. Раскинулись те залежи за ветряными мельницами — спокон веку нетронутая земля. Горел на нее глаз у мужиков, да соха не брала, зуб свой ломала… И по сугорью, что за ставком, пройтись можно. Машина возьмет где хочешь. Пускай ее, куда тебе желательно: и на сев, и на косовицу, и арбы возить, и молотилку крутить. Одним словом, «запорожец» для коммуны — невиданная удача… А назван все же по-чудному, по-казацки. Тесть Яков Калистратович, пожалуй, не обрадуется такому названию, это точно. Примет за оскорбление. Посчитает, поносят казацкое сословие… Вот тоже человек! Вроде бы и работящий, и голова на плечах имеется, а напустит на себя гонору — глупее глупого сделается. Выдумал себе казацкий сан, носится с ним, как дурень с писаной торбой. Ну, может, и был кто у него в роду славного покрою, может, и крепости защищал, и куренями командовал, и большими богатствами ворочал. Так то ж давно было. Все прошло и быльем поросло. Чего ж про то вспоминать? Что ж все время оглядываться назад? Кто ты есть сейчас на самом деле — вот куда смотри. А есть ты обыкновенный хлебопашец Яков Таран, умеешь волам хвосты крутить, значит, и место тебе при волах. Казацтво твое давно сгорело, и дым по перелогам развеян…
Неторопливый «запорожец» гулко постукивает двигателем, обдает Охрима теплым дыханием, настраивает на все доброе. Весело Охриму глядеть, как встречные кони, запряженные в арбы или в брички, загодя шарахаются в сторону, несут подводу по бездорожью и потом еще долго не могут успокоиться. Дядьки натягивают вожжи во всю силу, даже на спины ложатся. Далеко миновав «запорожца», оглядываются, кулаками грозятся, что-то выкрикивают, чего не расслышать за машинным грохотом.
Вот заморенные клячи свернули со столбовой, но не кинулись вскачь. Они остановились, боязно подрагивая всей кожей, отворачивая головы в сторону и в то же время кося гнедым глазом на железное чудище. В передке на рессорном сиденье горбится дедок-возница, а в задке брички на дощатой перекладине мостятся двое красноармейцев с винтовками. Во всю длину брички положен какой-то необычный груз, прикрытый сверху попоной. Один из караульных спрыгнул с брички, поспешил наперерез трактору. Длинные серые полы шинели тяжело бьют по обмоткам, по измаранным глиной ботинкам. Охрим, глядя на него, подумал: «Голова, по такой погоде полы шинели забирают под ремень». Баляба тоже когда-то служил, мотал зеленые обмотки.
Красноармеец, закинув винтовку за плечо, поспешно сворачивает освободившимися руками самокрутку.
— Стой, стой! — кричит он Охриму Балябе. — Приглуши тарахтелку.
Охрим убрал скорость. «Запорожец» остановился, подергиваясь на малых оборотах. Подошедший, обильно послюнив цигарку, потер ее пальцами, затем, подняв ее выше головы, попросил:
— Механик, припалить бы!
Баляба рад размяться. Упершись в шпору высокого колеса, спрыгнул на дорогу, одернул казенную ватную фуфайку. Он долго стукал себя по всем карманам, пока наконец не настукал коробок спичек. Бережно прикрыл огромными ладонями прозрачное пламя. Красноармеец наклонился, чтобы прикурить. Он бледнолицый, остроносый — показалось, пьет воду из чужой горсти, даже кадык ходит вниз-вверх.
— Никак золото везешь при усиленной охране? — шутливо спросил Баляба.
— Твоего брата, механик! — громко и поспешно выпалил пожилой военный.
— Шо за оказия? — Охрим вскинул брови.
— Погляди, милай… Взгляни-и-и! — Он отвел руку с густо дымящей цигаркой в сторону подводы.
Баляба подошел к бричке. Откинул попону и — поразился. На соломенной подстилке лежали двое: усатый мужчина с огромной, стриженной под нулевку головой и — у его левого плеча — хлопчик лет девяти. Лица обоих одинаково белы и строги — уставились вверх в немой окаменелости. Под глазами старшего темнели синяки. Солома у его затылка слиплась от черной загустелой крови. Баляба отвел глаза, некоторое время смотрел на лошадей, боязно похрапывающих, переминающихся с ноги на ногу.