Узнав об Антошкиной потере, нисколько не удивился. Дело ему оказалось знакомым.
— Малый воришка знаем! — усмехнулся бывший беспризорник. — Днем по пляжу гуляем — бельишка в песок зарываем. Вечером ходим — бельишка из песок находим.
Он побежал к перевернутой лодке — к месту, которое указал Антон. Пинал босыми ногами песочные холмики, что-то выхватывая из ямок, отряхивая. И картузик, и сорочка, и штанцы через какое-то время уже были на хозяине.
В дальнем конце набережной виднелись серебристые баки огромных размеров — там находилась нефтебаза. Трактор пошел вдоль берега, вдоль железнодорожного полотна. Въехав во двор нефтебазы с насквозь промасленной, утрамбованной до каменной твердости почвой, остановился. К бортам бричек поочередно подставили брусья, по брусьям вкатили бочки, внутри которых похлюпывало горючее.
Обедали за воротами нефтебазы. На песчаном холмике, поросшем игольчатой голубой травкой, расстелили мешок, положили на него сало, луковицу-фунтовку, полбуханки хлеба. День в общем-то заканчивался удачно, дела позади, все малые и большие огорчения в прошлом. Теперь можно и поесть спокойно, не торопясь.
Антон, отправляя сало в рот, спросил отца:
— Хлеб отдали на пароходы?
— На пароходы.
— А они нам что?
— Железо привезли.
— Ти-и-и… железо! — поморщился Антон. — На что оно? Хиба его укусишь?
— Без железа нельзя. Железо всему опора. Оно всюду: начинай с ухналя и кончай «запорожцем».
Антоново неодобрение как-то вдруг начало сменяться иным чувством. Перед мысленным его взором полетело, побежало, покатилось все, что пришлось увидеть сегодня, — шумно, с визгом, лязгом, скрежетом. Пароходы, рельсы, цистерны, косилки, тракторы и еще вдобавок железные ворота порта. Железо выступило могуче, зримо, затмив собой все остальное. И он поверил: действительно, всему опора.
16
Прекрасен час зимних сумерек. Снежная тишина опускается на село, мягко обволакивает землю, укладывая на покой. Хаты прижимаются к земле поплотнее и от этого становятся ниже. Они перемигиваются слабыми огоньками, желая друг другу доброй ночи. А ночь будет долгая, морозная. Забелит инеем все щели, разрисует райскими картинами все окна, наметет у порогов сугробы.
Верстах в четырех от села, в степи, обдуваемый со всех сторон ветрами, темнеет хутор. Он кажется загадочным для села. Что там творится? Что замышляется? Смотрит село в сторону хутора, пытаясь поймать чутким ухом любой вздох, любой шорох. Но сумерки безмолвны. Не шумят вершины осокорей, не раскачиваются раскидистые кроны орехов, даже бреху собачьего не слышно.
Балябы любят сумерничать, позвав к себе соседей. Разговоры вполголоса, вздохи о чем-то своем, сокровенном, чем даже делиться не принято. Ни лампа, ни каганец не зажжены, потому что свет их мигом порушит необъяснимо благостное ощущение свободы, простора, раскованности в мыслях и чувствах. Дана полная воля воображению, перемежаются явь и мечты, возможное ведет спор с невозможным. И суеверный холодок в душе, и сказочная приподнятость, и тени давно погребенного, и призраки будущего. Все сплетается в единый клубок, обволакивает волю. И тебе уже некуда торопиться — сидел бы вот так целую вечность, следя за оранжевыми бликами огня, что выбиваются из печки, бегают по стенам, забираются на потолок, падают на дощатый пол, пробегают по застывшим лицам. Сидел бы, сцепив руки на коленях, полуприкрыв усталые глаза отяжелевшими на степном ветру веками. Прекрасен этот час. Он ложится незримой чертой между суетливыми заботами дня и спокойной тишиной ночи.
Охрим и Настя Балябы сидят на узкой деревянной кушетке, Тонька примостился в углу на низкой скамеечке. Потап Кузьменко устроился на венском стуле, поставив его задом наперед. Он облокотился на гнутую спинку, подпер обеими ладонями свой крупный широкий подбородок. Касим орудует у печки. Поджав по-турецки ноги, он открывает чугунную дверцу топки, кидает железной лопаткой подсолнечную шелуху в невысокий огонь. Печка на какое-то время меркнет, сквозь щели конфорок пробивается не пламя, а густой изжелта-белый, заметный даже в сумерках дым. Затем следует взрыв. Конфорки подпрыгивают, ослепленные искрами, чугунная дверца распахивается, бьет Касима в колено, плита изрыгает на пол, оббитый у топки жестью, сухую дымящуюся шелуху. Истопник в точности повторяет звук, изданный только что печкой:
— Га-а-ах! — И заходится в причитаниях: — вай-вай-вай! Сердитый какой! Пачему стреляешь? Пачему не желаешь кушать семечки?
Охрим с тихой ленивостью укоряет Касима: