Из угла подсказали:
— Затиркой!
Все обернулись на голос. Кравец подхватил замечание, нисколько его не смутившее:
— И затиркой! На разных этапах времени, граждане, будут разные оплаты. Начинаем с затирки, а там, может быть… — Запнулся, подыскивая в уме слово, которое враз бы определило и сытость, и достаток, и заманчивость той далекой жизни, ее непохожесть на нынешнюю. — Начнем с затирки, балакаю, а там, может быть… — Кравец долго искал нужное слово, — и к мармеладу подойдем!..
Слово найдено. Даже собрание облегченно вздохнуло, заулыбалось находке. Кравец поискал в карманах платок. Не обнаружив его, вытер подбородок по-селянски, рукавом гимнастерки.
— Другие же люди шли на хутор и думали: «Подивимось, шо за кумедия. Балакают, робишь як робишь, ешь як умеешь». Вот так они и существуют. Однажды, едучи из города, увидал такую картину: стоит в кукурузе подвода, запряженная быками. Скотина ведет потраву, аж пена с губ до земли свисает, а хозяина не видать. Шукаю, где же погоняльщик. Оказывается, в бричке. Зарывшись в сено, храпит, аж труха по сторонам разлетается… Вопрос стоит так: куда движется данный индивидуй, к великой пролетарской цели или, может, еще куда?
— В кукурузу! — прыснула одна из молодиц.
— Кто он такой?
— Хвамилию укажи!
— Личность известная, — продолжал Кравец. — И поговорить мастак, и позубоскалить. Только вот коммунского в нем ничего не наблюдается. Об общественном, говорю, мало заботится.
— Не тяни вола за хвост, кажи кто?
— Кто, кто? Совыня Вася, кто же еще! Вон шапку на глаза надвинул.
Вася встрепенулся, сбил шапку на затылок:
— Шо ты брешешь?!
Кравец улыбнулся, развел руками, как бы говоря: «Ну вот, глядите, какой он».
Потап Кузьменко стиснул зубы, зло поиграл желваками.
— Таких гнать вон в три батога, чтобы громаду не поганили!
Из зала подсказали:
— Або штрах наложить за потраву!
Тут же послышалось дополнение:
— Исты не давать три дня, о!
Кравец, радуясь, что разговор пошел по правильному руслу, улыбнулся одобрительно и продолжал:
— Бачите, граждане, шо получается: Машка робе — исть, Палашка не робе — тоже исть. Думаю, так мы долго не протянем. Развалится наша дорогая «Пропаганда», даю вам твердое слово! Трутни, граждане, быстро расплодятся. Они и нас с вами съедят, и коммуну слопают запросто!..
Гул прокатился по залу, дошел до конца коридора. Мужики, толпящиеся у самой двери, побросали недокурки, подались вперед. Разговор затевался непривычный и нешутейный. Правду сказать, об этом иногда задумывались, но никогда вслух не высказывались. Как видно, приспела пора поговорить вслух. Счетовод поднял бумажку к глазам, посмотрел в нее, затем, вскинув над головой, потряс ею в воздухе:
— Все здесь сказано!.. Хутор нам дали? Дали. Без цены, без выкупа, без отработки. Землей наделили? Наделили. И не в аренду дали, граждане, а, пиши, навсегда. Семена сортовые получаем? Получаем! «Запорожец» вон уже во дворе стоит. И «фордзон» занаряжен. Молотилку имеем… А подумали вы, откуда она, эта молотилка? С неба упала?.. Она стоит грошей государству, великих грошей! Паровой локомобиль, веялки, сеялки… — Кравец похлопал себя по затылку. — На шее сидим у нашей дорогой Советской власти. Чем оплатим? Как оплатим? В госбанке, когда получаю ссуду, на меня уже чертом смотрят, дармоедами нас называют. Хлеба немного сдали в этом году, и все. Больше от нас никакой прибыли не видят! — Кравец даже руку вскинул в гневе — таким его еще не видели коммунары.
Даже Потап Кузьменко отшатнулся. А счетовод уже на него наступал, на председателя:
— Вот документы, вот печать! В степь пойду, скирды метать стану, полоть, копать буду, а бумаги вести не хочу — душа не лежит, не могу видеть несправедливость!
Председатель к нему начал подступаться:
— Дорогой товарищ Кравец! Ты шо, слепни тебя бьют? Такой смирный мужик, и на тебе! Ты шо? Охолонь! Зараз ладом все обсудим.
Кравец твердил свое:
— На едока взяли ставку. Все на едока: и фрукты взвешивать, и борщ разливать, и привозной товар делить. Ошибка, граждане! Сильно много едоков развелось за чужой спиной!
Охрим Баляба протиснулся вперед и, не прося слова, загудел, покрывая общий гвалт:
— Кравец сказал дело. Скотину и то по-разному жалеют, по работе кормят. Той, что плуг тягае, одна цена: и сенца ей, и овса, и мучки замешать нелишне. Той, что на конюшне отстаивается, и соломка будет хороша. А поглядим, что у нас робится меж людьми. Механик Микита Солонский возле железа и днем и ночью — так? Так! Бакай Гаврило у паровика все лето. Это же вам техника! Тут не «цоб-цобе», а понятие требуется. Может, и в книжку заглянуть надо, и инструкцию повторить… — Охрим прервался, вздохнул, вытер шапкой лоб. Сам удивился: откуда у него столько слов накопилось? Продолжал: — Все время в солярке да в тавоте, железо кругом. А какая им цена, какая хвала? Вспомните первые коммунские дни — у каждого в руках все горело, потому что каждый понимал: пришел на хутор строить новую жизнь. А теперь? У многих из рук все валится, потому что поняли: один тянет воз во все пузо, другой только за грядку держится, чтоб не отстать от воза… Да я про себя скажу: сколько я вспахал этой осенью? Слезы! А почему? Да потому, что поля не готовы под пахоту: то будылья подсолнуха остались, то солома, то еще какой черт! А кто виноват? Виноватого нема: все равны, все одинаковый кусок ко рту подносят!