— Партия, товарищ Кузьменко, учит нас с любым народом разговаривать на классовом языке. Ясно тебе?
— Як божий день! — охотно согласился председатель коммуны, испытывая неловкость.
— Ну так вот, прошу бузы не разводить!
Волноваха решил высказать недосказанное:
— Семьи где разместишь? Коммунары хаты свои попродавали. Квартиры им нанимать прикажешь? А в Ольгине вон сколько домов заколоченных — две коммуны разместить можно! Подумай!.. Хутор освобождать надо под мелиоративную станцию. Не сегодня-завтра приедут специалисты, пригонят машины. Поворачивайся попроворней, дорогой товарищ!
— У меня не семь пядей во лбу, чтоб самому решать. С коммунарами бы посоветоваться: пойдут ли в номер, на чужую сторону? Когда-то туда за тюльпанами бегали, а жить, кто его знает, согласятся ли?
Директор банка, член бюро райкома Коловоротов, грузный мужчина с отечным лицом, сидел на старом, обшитом кожей диване с непомерно высокой спинкой. Он терпеливо молчал, а вот теперь, как бы обращаясь к одному Сероштану, начал говорить тихо, с одышкой. Все повернулись к нему, прислушиваясь к его сиплому голосу:
— Вот я о чем замечу: слияние коммуны с колхозом, перевод коммунаров на положение членов артели считаю вполне правильным и своевременным делом, — Коловоротов передохнул, полез в карман за платком. — Реальное решение. Коммуна — экономически невыгодная для государства форма хозяйства. Посмотрите на «Пропаганду» — все время на кредитах. Первые год-два они сняли неплохие урожаи, сдали немало зерна. Остальные годы — прибыли чуть. Скисли, что ли? Колхозы — молодые хозяйства, но толку от них больше, хотя финансируются беднее. Выходит, есть у нас сынки и пасынки… Коммуна — форменное забегание вперед.
Сероштан заметил:
— Нельзя только об экономике, товарищ Коловоротов. Коммуна дала другой выигрыш: беднота поверила в Советскую власть. Коммуна — как бы разведка будущего. На опыте и примере ее теперь и колхозы легче строить. — Снова показал карандашом в сторону Кузьменки: — Потап Александрович, подумай насчет Ольгина, дело тебе говорим.
Уже за Кенгесом, откинувшись на заднем сиденье тачанки, втугую выбирая слабину ременных вожжей, сдерживая резвых, хорошо отдохнувших на райисполкомовском дворе коней, Кузьменко признался рядом сидящему Алексею Кравцу:
— Жалко «Пропаганды», Алеха… Вон она куда вошла! — Обе руки с зажатыми в них вожжами с силой подтянул к самой груди.
23
Неохотно белила Настя свою хату. И штукатурку не подправила как следует, и окна неярко подсинила. А все потому, что руки опускались. В голове у Насти — коммуна, хутор с высокими осокорями, сад с райскими яблочками. Кажется, и не пожили как следует. Только стали привыкать, только вкусили той жизни, ан беги обратно к своим воротам. Когда-то без своей хаты жизнь казалась немыслимой, а теперь о коммуне тоскует. Чудно получается: то тебя надо было силой отсюда увозить, то в спину надо подталкивать, чтобы вернулась обратно. Просила Охрима:
— Чего бы не поселиться в номере?
Охрим насупился, сверкнул потемневшими глазами, кинул:
— Что по чужим людям скитаться?
Попробовала было возразить мужу.
— И на работу далеко шлепать, считай, через все село.
— Ноги не куплены, — только и ответил. Видать, на душе у него тоже было нелегко.
Антонка в свою хату не возвращался до тех пор, пока не закрыли общежитие. А когда собрали одеяла, сложили матрацы, сдвинули койки, обвел глазами почужевшее вдруг жилище, взял сумку в руки и чуть не разревелся. Четыре зимы здесь перезимовано, четыре года, как один, пролетело. Куда теперь? Снова на самый край села?.. Ему вспоминается виденное в раннюю детскую пору и запавшее в память, может, навсегда ненастное утро. Тускло и холодно пробивается свет через запотевшее окно. Рукавом рубашки протер на туманном стекле промоину, увидел за огородом серую каменную бабу. Она, показалось, качнула головою, поманила Антона мертвым пальцем, темно улыбнулась беззубым ртом. И не понял Антонка, то ли от дверей потянуло холодом, то ли еще откуда, только ощутил он, как по босым ногам побежали вверх мурашки, как до жуткой щекотки прошлись они по лопаткам, достигая самого затылка…
— Не пойду на старый двор! — заявил сильно вытянувшийся за школьные зимы Антон, строго насупливая загустевшие, заметно темнеющие брови.
— Куда же ты поденешься, бровко? Может, до кого в приймы пристанешь?
— На хутор подамся!
— Там чужие люди, хлопче, — вздохнул Охрим. — Землю бурят, воду шукают чи, может, еще что.