— Тоже буду шукать!
— Наше, сынку, там отцвело… Давай думать, шо будешь ро бить летом. — Неожиданно предложил: — Гайда ко мне, на трактор. Касимка, слыхал, с хлопцами на военную службу уходит. Комсомолию набирают в частя. Все наши коммунские в одно место просятся. Семка Беловол только успел жениться, а тут — на тебе! — пожалел Охрим не то Семку, не то, может, его молодую жену Дуню Иванюшенко.
Дуня прибегала вчера к Балябам. Упала головою в колени тетке Насте, потерянно залилась слезами. А Настя и не торопилась с утешительным словом, только гладила по мягким волосам и думала про себя: «Плачь, плачь, дочко. Як выплачешь все до конца, то чужие слова уже будут без дела».
— Тетю, я ж вагитна! — призналась в испуге, словно открыла другому неприступную тайну. — У меня буде дитя!
Настя подняла ее лицо, посмотрела в глаза:
— А ты думаешь, я не бачу? Что же такого, если дитя? Не ты первая, не ты последняя. От веку так ведется: раз вышла замуж, значит, обязательно надо обзаводиться детями. Для солдатки, если хочешь, дитя — самое доброе дело: есть кем заняться, не так будешь сохнуть по чоловику… Успокойся, люба дочко, свет не без добрых людей. — Неожиданно предложила: — Может, до нашей хаты переедешь? Будет на кого дитя оставить.
— Нет, удобней в номере: до фермы близко.
— Коли ж их провожать будут?
— Завтра, сказали, повезут в Бердянск. Уже гармонистов приглашают, чтобы на полдень были в клубе.
24
Таран все-таки отрастил свои усы. Правду сказать, не было в них уже того фасону, который отличал когда то усы Якова Калистратовича от усов всей остальной Новоспасовки, но все же это были усы. Удались они в меру густы, в меру длинны. И если, скажем, они, теперешние, при строгой придирке не смогут сойти за настоящие — сечевые, то, во всяком случае, их с успехом можно называть чумацкими. Они по-прежнему походят на два «оселедка», с той только разницей, что раньше повисали упруго, расходясь в стороны под углом, теперь же повисают отвесно, можно сказать, вяло, как перебитые руки. Ну и седины, конечно, в теперешних прибавилось. Но тут уж сам бог ничего не сделает: время-то, оно вперед бежит… Что ж, чумацкие так чумацкие. И на том спасибо. Хорошо хоть, не совсем оголила судьба Якова Калистратовича. И еще ей спасибо: нашел он дело по себе. Вот не знал, не гадал человек, где его талант зарыт. Да случай помог обнаружить.
Понадобилось как-то вычистить молодых барашков, сделать их валашками. Умелого человека в колхозе не нашлось. Вспомнили про Якова Калистратовича:
— Покликать Тарана, тот зробе! — заметил кто-то из мужиков.
— Он же индивидуал — ни в жисть не пойдет! — возразил другой.
— Попытка не пытка. Треба попросить!
Поехал Таран вместе с председателем на дрожках в степь, до отары, нужный инструмент прихватил. С делом управился скоро. А потом, на обратном пути, потянуло его на высказывания. И разошелся казак, разошелся. Председатель Диброва только посмеивался да на ус мотал Тарановы укоры да попреки.
— Откуда ж у них нагул, пытаю, будет, если вы безответной скотине даже соли не кидаете? А ну, хай тебе жинка борщ не посолит — ты и ложку зашвырнешь, и нос в сторону отвернешь. Так?
— Истина ваша, дядько Яков!
— Чего ж овцам не даешь?
— Нема солоного камню, хоть запали! И в Бердянск посылали, и в Мариуполь.
— А ты в Купянск сгоняй. Коней не пожалей — с прибавкой будешь.
— И то правда! В Купянске, на соляных копях, достать можно. Вот чертов казак, а? Дело говоришь!
Таран, начинавший разговор с холодным пощипыванием в груди, теперь окончательно осмелел.
— Камышу, бачишь, сколько на Берде перестаивает, чи не бачишь?
— Ну?
— Из того камышу можно щитов навязать, кошару в степу огородить — будет где овце голову приткнуть, от бурану найти затишок.
Диброва покосился черным оком на попутчика, остановил дрожки и, подержав себя за давно не бритый подбородок, сделал совсем неожиданный вывод:
— Дядько, вам пора в колхоз!
Таран, давно привыкший к мысли о том, что колхоз не про него, что туда справного хозяина не примут, а место там голытьбе, удивился:
— А шо я там забыл?
— Приносите завтра заявление — и отара ваша. Зробим вас полноправным хозяином.
Странное, противоречивое чувство охватило Якова Калистратовича при таких словах. Ему сделалось и радостно, и в то же время как-то не по себе. То, что его признают и уважают, то, что сам председатель предлагает верховодить над отарой, тешит Тараново самолюбие, радостным теплом наполняет Якова Калистратовича. Но то, что надо писать заявление, стоять перед голотой на общих сборах, давать ответы за свои дела и поступки, на каждый чих отвечать «здравствуйте», — никак его не радовало. «Еще глумиться начнут… Нет, не дождетесь!» Диброве ответил уклончиво: