— Поживем — увидим.
Дня три ходил немым и глухим, даже забывал, к какому месту ложку подносить. А переболев этой думной чумою, посветлел разом. Как-то, встав с постели на веселую ногу, особо румянясь круглым лицом, взялся руками за обе усины, объявил своей сухопарой супруге:
— Что, Оляна Саввишна, может, и нам в колгосп податься?!
— Свят-свят! Кто там такую балабайку примет? Тебе иные места уготованы.
— Вот и примут! Еще и должность немалую определят!..
Чабанует теперь внук казацкий в колхозе, носящем геройское имя Григория Ивановича Котовского.
25
На самом бугре, у акацийного леска, раскинулась птицеферма. Саманная хатка с малым оконцем, три длинных приземистых курника, расположенных параллельно друг другу, каменные долбленые поилки-корытца, планочные кормушки для зеленого корму.
Посмотришь издали — темнеет лесок, краснеют крыши, крытые черепицей, белеют стены низких строений. Да куры — белыми точками по бурому полю. Ферма небольшая, но птица на ней вся породистая — из инкубаторно-брудерной станции получена: легкие яйценоские леггорны да мясистые крупные виандоты. Белы пером — до рези в глазах. На восходе солнца пооткрывает им хозяйка все дверцы — высыплют на выгон, точно белым снегом его покроют. Одним словом, белое царство-государство. И государыня его — Полина Денисовна Дудник — тоже в белом: и платок на голове, подстриженной по-комсомольски, накоротко, и кофта, что еще от материнской молодости осталась — с пышными воланами, которые делают женщин не в меру широкоплечими. Вот юбку, правда, нельзя назвать белой. Она из домотканого отбеленного полотна и выглядит скорее серой, да еще и желтизной отдает.
Поля в своем государстве одна-одинехонька. Трудно ей управляться с таким хозяйством. Но что поделаешь — согласилась, теперь держись, подмоги не проси. Пока задашь корму, наносишь воды, пока соберешь по гнездам яйца — спина взомлеет, ни рук, ни ног не чувствуешь. А тут напасть приключилась: повадилась лисица. Сегодня утром натолкнулась Поля у молодой лесопосадки на задушенную курицу. Взяла ее за желтые ножки, принесла до хатки, кинула в холодочек. Заскочит Диброва, пусть посмотрит, что творится.
Ровно в полдень к леску поднимается по крутосклону отара. Яков Калистратович, заметя хозяйку фермы, молодцевато оглаживает усы, притрагивается рукой к верху шапки, здоровается уважительно:
— Добридень, дочко!
— И вам всего кращего!
— Як оно, Денисовна, живется-можется? Не скучаешь по слободе?
— Спасибо, дядечку. Делов столько, что скучать нема часу.
Чудно Полине глядеть на остепенившегося Тарана. Еще недавно буйный и своенравный, постоянно пребывающий в своей казацкой гордыне, Яков Калистратович выровнялся характером, поутишил свой норов. Правда, голову по-прежнему держит высоко и ус свой кохает заботливо. Можно сказать: гордынь сменил на гордость. А отчего такая перемена? То ли лета должные подступили, то ли жизнь его обрела новое русло? Может, отара успокоила, степь своим безмолвием остепенила? Видно, все-таки степь, она кого хочешь переменит. Потому что при ней ты попусту балаболить не станешь, при ней ты больше сам с собой беседуешь, внутрь себя пристальней вглядываешься. И конечно, сравниваешь себя с другими, оценку подводишь: кто ты есть, зачем топчешь траву? Степь от многих болезней врачует, в ней душой взрослеешь и совестью очищаешься.
Какое-то умиротворение снизошло на Якова Калистратовича, он даже не держит зла на зятя своего, Охрима Балябу. Конечно, до сих пор не может выбросить из памяти испытанное унижение, не может согласиться с тем, что зять пренебрег его, Якова Калистратовича, опытом и советами, ушел, отдалился, зажил своим разумом. А что за разум у Охрима? Добро бы был настоящий разум… Правда, в машинах кое-что смыслит, но во всем прочем остался прежним Балябой.
За леском, на дальних гонах, стонал трактор. Ветер доносил его урчание с перерывами: то затихал трактор до полной немоты, то, когда ветер усиливался, тарахтел громко и натужно, даже слыхать было, каким высоким голосом повизгивали колеса плуга.
Охрим Баляба приближался к птичьему стану пешком. Он широко, ладно шагал по темно-каштановой пахоте, мял большими яловыми сапогами вывернутые, с прельцой, комья земли, мял в широких ладонях паклю, вытирая ею въедливое машинное масло.