— Циркач!
— Як гумовый мячик!
— Чистый сербиянец из табора!
Поля стояла в стороне. Все видела, все понимала. «Любый мой хлопчик, крестная моя дитинка! Да если бы ты не такой зеленый, да если бы я возрастом к тебе поближе… А может, я, дура, сама виновата: грала, грала с ним да и переграла?..»
Денис Омельянович искал Мишу Кавказца.
— Где же он, бесовский, заховался? Вот лихая година. И вора не было, и батьку украли! — сокрушался старый Дудник. — Как же так, просил зробить карточку — на тебе! Пропал мордописец, наче корова языком слизала. Ну где его лихоманка трясет? И товарищ Волноваха беспокоится, ожидает. Гость все-таки не другим чета! И Кузьменко на карточку просится, и Диброва, и Косой… — начал перечислять Денис Омельянович, будто все они только затем и пришли, чтобы попасть на карточку. — Вот оказия! Сидел, помню, рядом. Куда упал — неизвестно.
Гнат Дымарь, взятый на свадьбу, как и Йосып Сабадырь, кучером, подскочил к Денису Омельяновичу, нетерпеливо постегивая себя кнутовищем по ноге, поинтересовался:
— Подавать?
— Не… Мордописца шукаю!
— А… — разочарованно протянул Гнат. — Он у меня, поперек тачанки улегся, храпит — не приведи бог! Мабудь, по-кавказски чи шо? Перепился, хоть в речке его полощи!
— Вот тебе и карточка! — потерянно опустил руки старый Дудник.
27
Доброго теленка подарила Якову Калистратовичу Лысуха: краснопородистой масти, шерстинка к шерстинке, еще и белая звездочка на лбу. Назвали телочку Мартой, раз она в марте на свет появилась. Ловкая такая, брыкливая скотинка. Балует у печи, стучит глухо мягкими копытцами по земляному полу. Ей и горшочек-черепочек припасли на случай помочиться, и соломки духмяной подстелили: если нашлепает лепешек, соломку переменил — и чисто. Словом, как за дитем ходили. Яков Калистратович уже начал было надежды всякие строить, прикидывать наперед, что к чему. Но правду говорят: пока зайца не убил, шапку из него не заказывай. Так и тут получилось.
Помыла Оляна Саввишна шерсть, разложила ее сушить на лежанке. И ни к чему старой, что теленок же рядом, у печи, отдыхает. В голову даже такого не допустила. А он, теленок-то, что ни увидит, то в рот и тянет. Достает себе с лежанки комья шерсти, жует-жует и, не разжевав, глотает. Наутро уже не встает, не взбрыкивает. Только вздыхает неловко, на отрыжку его тянет, но отрыгнуть не может. Еды не берет, телом подрагивает, горло ему вроде спазмой сводит.
Забегали вокруг старик со старухой. И то ему суют, и это дают. А толку нет. Яков Калистратович сходил к соседям за касторкой. Поил с ложечки. Но больше проливал мимо: теленок не брал лекарства. К вечеру прирезали сердешную скотинку. Извлек Яков Калистратович из ее желудка комки свалявшейся шерсти, совал ими Оляне Саввишне в лицо, призывал всех чертей на ее голову. Тяжело было Тарану расставаться со своей надеждой, но против судьбы не попрешь. Когда прошли дни, боль поулеглась, обида притупилась, Яков Калистратович ударился в философию:
— К чему бы это? Ума не приложу. Но знаю твердо — плохой знак подан.
— И-и-и… Хватит тебе молоть попусту! — урезонивала мужа Оляна Саввишна.
— Ей-бо, не к добру. Вот увидишь!..
Рассыльный сельсовета постукал тупым пальцем в стекло окна.
— Чи есть кто живой?
Оляна Саввишна пригласила:
— Заходьте, дверь не заперта.
— Доброго вам здоровьечка в хате!
— Взаимно!