Уже в фойе Охрим догнал тестя, тронул за рукав:
— Ну, тато, з высокою вас нагородою!
Впервые за долгие годы они обнялись по-родственному, троекратно облобызались. Таран шел по коридору, сопровождаемый Охримом Балябой, не замечая, что по его розовым от чистого румянца щекам текут слезы. Переменчивое его лицо выражало разноречивые чувства: и радость, и испуг, и недоумение. В самом деле, Яков Калистратович недоумевал: почему именно ему, а не кому другому, такая честь и похвала. Правда, когда стоял на сцене, сквозь шум в ушах, вызванный необыкновенным волнением, уловил: «…за самые высокие окоты овец, за сохранение поголовья молодняка…» Тут же подумалось: «Неужели по всему степу нема отары краше моей?..» Неожиданность была великой. Никогда, даже втайне, о таком счастье старый Таран не помышлял.
28
Беда таки случилась. Долго она подкрадывалась к Якову Калистратовичу, наконец настигла его. Настигла именно там, где меньше всего ее ожидали. Тут и про теленка вспомнил, ранняя кончина коего подала недобрый знак… Но что поделаешь? От судьбы не уйдешь, от сумы и от тюрьмы, говорят, не упрячешься. Как предчувствовал, так и вышло: и дальняя дорога, и казенный дом.
Загулял Яков Калистратович с тех пор, как получил орден. Да и как не загулять? И сосед приглашает, и кум тащит в свою хату. Ближняя родня, дальняя родня. То жинкины братья-сестры, то свои: и родные, и двоюродные, и третьестепенные. Да если досконально разобраться, то, считай, половина Новоспасовки — родичи. А сколько их в Новой да Старой Петровке, сколько на Красном Поле да в Николаевке. И в Берестовом есть, и в Кенгесе имеются. Да что там в Кенгесе? — с самого Мариуполя приезжали. Ну, да! Племянник Киндрат наведался собственной персоной. На заводе Ильича работает, в прессовом. Глухой, как тетерев во время тока. Не ведал поначалу Яков Калистратович о Киндратовой глухоте, не осведомлен был, потому и удивлялся странной беседе. Ты ему о ягнятах да о валашках толкуешь, в общем, о деле балакаешь, за которое отличие получил, а он твердит свое:
— Поставил хату в подсёлке (заметьте, не в посёлке, а в подсёлке), покрыл ее шиферолью. — «Шифероль», как и «подсёлок», тоже Киндратово словечко. Можно догадаться, что это гибрид, который образовали, соединясь в Киндратовом сознании воедино, два новых кровельных материала: шифер и толь.
Гульнули с Киндратом, прямо сказать, по-казацки. Даром что глухой, а пьет анафема, не дай бог! Сам росту огромного, медвежковатый на вид, лохматый; сплошной порослью все покрыто — и голова, и лицо. Только нос выглядывает бурачной загогулиной из седовато-рыжих зарослей, да глаза желтоватым огоньком поблескивают. В ушах и то волос. Не уши, а степные буераки, поросшие колючим терном. В них не докричишься. Якову Калистратовичу приходилось тянуться к племяшу, который по своему виду скорее в отцы годится, брать его за хрящевитую ушную раковину и буквально вталкивать в нее слова.
Оляна Саввишна, сбившаяся за последнее время с ног, тупо поглядывала на малолюдное крикливое застолье, участия в нем не принимала, только вздыхала сдавленно. Боком ей, что называется, выходила мужнина слава.
Затяжной разговор с кудлатым племяшом вдруг получил неожиданный оборот. Киндрат, копаясь черным негнущимся пальцем в мосле, добывая оттуда мозговину, смачно облизывая палец темными губами, пришел к заключению, что Якову Калистратовичу необходимо изменить свою жизнь полностью.
— Раз вам така велика хвала, то не грех!.. — Подняв узловатый кулак, пристукнул им по столу, зажмуривая желтые кошачьи глаза, и, не окончив одной мысли, начинал новую, растягивая слова до выкрика: — И-и-их, дядько Якив, дядько Якив! Цены себе не знаете. Да на вас любая бы девка повесилась. Приезжайте до нас в подсёлок, найдем вам маруху по самому первому разряду. Киньте к черту овец, на кой они вам снились! Поставим хату в подсёлке, покроем ее шиферолью — заживете, як турецкий султан!
Вконец захмелевшему Якову Калистратовичу была милой такая речь. Она грела ему сердце, светила вполне доступной надеждой. От полноты чувства Таран встал из-за стола, растянул свои усины-оселедки, топнул ногой.
— А шо, я еще то, я могу… У мене кровь, знаешь, какая? Молодому нос утру!
Оляна Саввишна даже сплюнула в сердцах, наблюдая этот спектакль. Осенив себя крестным знамением, удалилась на кухню.