…Милая моя сторона! Твои запахи, твои краски, твои шорохи вошли в меня навсегда. Я счастлив тем, что родился здесь, что ходил по этой земле, видел, как растут злаки и травы, слышал топот копыт и пение птиц. Пуще всего благодарю тебя за то, что сделала меня человеком, научила понимать слово, открыла мое сердце для людских радостей и горя…
Эти дни Антон метался как неприкаянный. То он гонял на велосипеде в Новую Петровку, долго и бесцельно бродя по песчаному берегу моря, то мотался в верхнюю часть Берды, туда, где скели — высокие скалистые берега — над ней нависают. Подолгу водил велосипед, держа его за железные рога с пластмассовыми бледно-розовыми, точно вишневый подкорок, наконечниками, по немецкой колонии Ольгино. Бродил вдоль кирпичных неглухих, с крестатыми дырками заборов, заглядывал в чисто подметенные, посыпанные песочком дворы. Глядел на ровный строй деревьев, подбеленных снизу, на клумбы, фигурно обложенные кирпичом или красной черепицей. Задерживался, как бы ненароком, у перевалившей через кирпичную огорожу тяжелой в своем буйном цветении сирени, подолгу вдыхая ее сладостно дурманящий, нагретый солнцем густой дух.
Разбегаясь, с ходу впрыгивая на седло машины, гнал по тракту до самого Бердянска. Но опомнившись, поразмыслив и придя к выводу, что дел у него в городе никаких, сворачивал у железнодорожного переезда влево, выезжал в степь. Проплывали низкие сараи совхоза, круто клонился в долину Петровский спуск, слепяще рябил внизу лиман. И снова морской песчаный берег. Здесь когда-то коммунары ловили бреднями рыбу, дядько Сабадырь варил пахучую юшку, Потап Кузьменко рассказывал быль, похожую на легенду…
Сегодня он не захватил велосипеда, никуда не собирался. Просто взял в руки вишневый прутик, пошел не спеша своей улицей мимо конторы колхоза Котовского, мимо паровой мельницы, мимо конторы Чапаевской артели — в центр слободы, как тут говорят «до волости». И надо же было такому случиться! Не успел подойти к ларьку, где Варя, дочь Косого, присуха Йосыпа Сабадыря, «ситром» торгует, не успел оглядеться, как подскочила, резко затормозив, машина-полуторка, и ему крикнули:
— Садитесь. Что же вы?..
Антон, не раздумывая, взялся за борт кузова, поставил ногу на скат, легко, лётом перемахнул через темно-зеленый борт газика. Он недоуменно, с опозданием, огляделся: кто же его позвал? Оперевшись боком о кабину, положив оголенную до плеча смуглую тонкую руку на матерчатый ее верх, стояла незнакомая девушка. Зачем-то поправила левой свободной рукой воротничок голубой кофты, поправила легкую расклешенную юбку темно-лилового цвета. Антон посмотрел на ее синие прорезиненные, как у него, тапочки — слегка припыленные, — скользнул взглядом по стройным смуглым ногам, поднял глаза к ее лицу, хмуря от смущения и без того хмурые темные брови. Он не мог понять, почему она его позвала. Смутившаяся девушка виновато пролепетала:
— Вам разве не в город? Я думала, ожидаете попутную машину…
Она, сама не понимая, что делает, видимо, по крайней растерянности, а может, просто для того, чтобы сгладить свою промашку, протянула смуглое крылышко узкой ладони Антону:
— Паня…
Антон вскинул брови высоко на лоб. Его крупные припухлые губы вздрагивали, сами собой разъехались в улыбке, обнажив снежную синеву крупных плотных зубов. Поспешно поймал ее руку, утопил в широкой, разбитой всякими работами ладони.
— Тоня! — вторя ей в лад, назвался он. Но тут же спохватился: — Тю, что я!.. Антон! Просто Антон. — И для чего-то добавил, видимо, хотел успокоить невпопад пригласившую его девушку: — А мне и взаправду треба в город!
Когда полуторка качнулась, набирая скорость, Антон по-пьяному затоптался по кузову, балансируя огромными ручищами. Паня пригласила:
— Держитесь за кабину!
Они стояли рядом, не сводя глаз друг с друга. Их было только двое. И едва ли они понимали, что с ними происходит. Едва ли понимали, куда едут, зачем. Совсем неслышно в тряском погромыхивающем кузове прозвучали ее слова, тут же подхваченные и унесенные ветром: