— Додонов! Видел оперу? — Лотохин употребил слово в его прямом смысле: опера — значит, работа.
— Наблюдал, товарищ командир, — послышалось в трубке.
— Вот как положено! — И добавил в радостном возбуждении: — Целую, Додонов!
— Вас понял, товарищ командир, — невесело ответил лейтенант. В трубке щелкнуло, замолкло.
Увлекшись уже подорванными, обреченными на гибель судами, корабли нападения упустили два остальных транспорта. Налетевшие «юнкерсы» и осмелевшие при их поддержке корабли охраны вынудили наш эсминец отойти под прикрытие островной дальнобойной артиллерии.
Когда, укрывшись за лесистым мысом острова, эсминец лег в спокойный дрейф, когда опасность давно миновала, когда уже началась обычная «мирная» жизнь корабля и были назначены новые вахты и наряды дежурной службы, только тогда Антона Балябу по-настоящему охватил страх.
Он не пошел обедать. Забрался на ростры, лег на брезент, плотно обтянувший шлюпку, глядел в мутное небо, тяжело дыша открытым ртом. Он был напуган всем происшедшим. Известие о начале войны, самолеты над Либавой — все это тогда подействовало на него мало. Но то, что увидел сегодня, потрясло. Ему казалось, что если бы просто встретились корабли, схлестнулись в открытую, было бы куда легче, — все видишь, все рассчитываешь. А выныривать из дымовой стены, лететь напропалую, не зная куда — муторно! Стоя на торпедном аппарате за сиденьем наводчика, Антон даже голову втянул от страха, вдавил пальцы в плечи торпедиста. Тот оглянулся беспокойно: «Ты что?». У борта вырастали бело-дымные осокори взрывов, шелестели, фырчали, тарахтели по надстройкам осколки — он все больше влипал в аппарат, с отвращением вдыхая сладковато-приторный запах тротила. Это была первая волна страха. Новая волна нахлынула тогда, когда все катера охраны немецкого каравана кинулись на его эсминец… Глаза Антона вдруг прикипели к рассеченному плечу торпедиста-наводчика: разодранный рукав серой робы, отвалившаяся лиловая мякоть… Показалось, кость забелела. Торпедиста подхватили, уложили на брезентовые носилки (как бывало на учениях), побежали с ним в лазарет. Антон зачем-то пересел на его место. Зачем? Ведь он не наводчик и к его замене вовсе не готов. Пересел… Последовала удача, потрясшая все вокруг: попадания наших катеров в транспорты. Но Антону она не принесла облегчения. При виде тонущих кораблей снова заробел не на шутку, представив себя на месте тех, кто там. Горячий дух взрыва, горелый запах металла, пар котлов…
Антон лежал на рострах, смотрел в мутное небо и переживал все заново.
Немцев бесило то упорство, с каким русские держались за море. Вон куда откатилась линия фронта. Занято почти все материковое побережье Литвы и Латвии, но их флот до сих пор действует так удаленно. Он держит оборону на Моонзундских островах, где находятся базы катеров «МО», эти же базы питают горючим и боеприпасами торпедные катера, которые создают особое беспокойство для немецких караванов. Теперь еще этот эсминец…
Предвечернее море взялось крупной зыбью. Редкая хмарь наволочью затягивала солнце, и оно тускнеет на какое-то время. Но, высвободившись, широко разметывало лучи, светило свежо и чисто. Корабль, раскачиваемый зыбью, уже поклевывал носом: не иначе, быть большой болтанке. До темноты осталось еще часа три, потому Лотохин считал уход «юнкерсов» обманным жестом. Он понимал, что атаки их могут и непременно должны возобновиться. Сидя в глубоком кресле, устало прикрывая лицо ладонью левой руки, скорее попросил, чем приказал:
— Передайте сигнальщикам: глаз да глаз! — Скользнул ладонью по бороде. — Позвоните акустикам, чтобы почище «продули уши». Возможны лодки. Докладывайте обо всем поподробнее.
Вахтенный офицер вскинул руку к черному лакированному козырьку фуражки, ответил голосом высокого тембра:
— Есть, товарищ командир, передать сигнальщикам, позвонить акустикам!..
— Добро! — Лотохин, упираясь обеими руками в подлокотники, вытолкнул свое тело из кресла, подошел к опущенному стеклу рубки, высунув голову в открытый проем, посмотрел на закат, заключил: — К полночи должен разыграться. — Он не уточнил, кто должен разыграться, но и вахтенный офицер, и старшина второй статьи, стоящий у штурвала, понимали, что речь идет о шторме. — На румбе? — поинтересовался Лотохин.
Вахтенный, словно эхо, повторил вопрос:
— На румбе?
Когда штурвальный ответил, вахтенный тем же голосом передал ответ, глядя в затылок капитан-лейтенанту. Командир, отметив про себя, что курс выдерживается строго, кивнул согласно: