Выбрать главу

— Добро!

Командир эсминца капитан-лейтенант Вячеслав Лотохин высокорослый, но в плечах неширок. Лицо тонкое, смуглое, со впалыми щеками. Командиру всего тридцать лет, а выглядит он пожилым. Борода тому причиной. Лотохин отпустил ее в начале сорокового, зимой, как раз в финскую кампанию…

Без малого двенадцать лет готовил себя Лотохин к войне, помнил о ней, думал о ней. Может, и не двенадцать, а больше. Может, еще до службы на флоте, может, еще в школе готовил себя к ней?.. И вот она пришла, а Лотохину все не верится, никак не может с этим согласиться. «Невероятно… Невероятно!» — повторяет он про себя. Горят хлеба, горят села, тысячи людей, сорванных с обжитых мест, двинулись беженцами на восток… «Неужели возможна подобная дикость? Откуда такое варварство? Невероятно, невероятно…» Тут же память воскрешает недавние дни. Он видит свою Восьмую линию на Васильевском острове в Ленинграде, угловой темнокирпичный дом, явственно слышит скрежет трамвайных колес, треск зеленых искр, осыпающихся из-под дуги на темную крышу трамвая. Различает в толпе, среди множества других, сутулую спину отца, который торопится в свое заводоуправление на Охте. Вячеслава беспокоят глаза матери с их вечным вопросом относительно его женитьбы: «Когда же?» Этот вопрос она вслух так ни разу и не высказала. Но, на самом деле, «когда же?» — спрашивает сам себя Лотохин. «Видимо, нескоро, — отвечает. — А может статься, и никогда…»

В динамике щелкнуло, зашипело. Послышался приглушенный голос марсового. Задерживая дыхание, он, насколько можно было спокойно, доложил:

— Слева по борту вижу след двух торпед. Расходятся веером, товарищ командир, веером!.. — не сдержав волнения, сорвался на крик сигнальщик.

Первое, что подумал капитан-лейтенант Лотохин, было: «Почему веером? Две торпеды — веером? Скорее под углом!..»

— Лево руля! — резко приказал он.

— Есть лево руля!

Лотохин взялся правой рукой за переговорную трубку, которая шла вниз, в машину, придушив ее, словно противника за горло, левой вынул из нее пробку. Почти прижавшись ртом к раструбу, подал команду:

— Полный вперед! Самый полный!.. Иду на таран!

Командир на какой-то миг оглянулся назад, посмотрел на штурмана, наклонившегося над широким столом, делавшего выкладки.

— Петрович, расчеты!

— Есть расчеты, Вячеслав Семенович!

— Успеет уйти на глубину? — спросил о лодке.

— Вероятно, успеет!

Командир и штурман — друзья еще по Фрунзенке, одногодки, однокашники. Потому никто на корабле, даже в самых официальных случаях, не слышал, чтобы они называли друг друга по званию (оба капитан-лейтенанты,) только по имени-отчеству, реже — по занимаемой должности: «Командир!», «Штурман!».

Лодка действительно может уйти на глубину. Тараном ее не взять. Остается одно:

— На корме! — подал команду минерам у бомбомета. — Большие глубинные бомбы «на товсь»!

Зарываясь носом во встречные валы, напрягшись всем телом, эсминец стал похож на разъяренного быка, который, пригнув голову, кинулся вперед, чтобы нанести удар по нападающему. Пронесся в мертвом пространстве между двумя разошедшимися под углом торпедами, метнул глубинные бомбы, и те взбугрили море белыми стогами взрывов. По обшивке корабля, особенно по ее подводной части, стегануло отдачей: большие бомбы рвались с гудом и грохотом, малые бахали по борту безобидными хлопками. Миновав вероятное место погружения подлодки, эскадренный миноносец лег на обратный курс, повторив полную серию бомбометания.

Лотохин сбил фуражку, оглянулся на штурмана:

— Ушла?

— Не думаю. Видимо, легла на грунт.

— А глубина?

— Глубины здесь не так велики. Острова ведь рядом. — Кивнул в северную сторону. — Неглубокое место. Вроде перемычки между островами и материком.

— Тогда достанем!

— Надо достать, — согласился штурман.

Солнце уже дотронулось краем до поверхности моря, вытянулось яйцеобразно, потускнело, словно остуженное холодом воды, на него можно было смотреть незащищенным глазом. Лотохин заметил на его багровом фоне темную стрекозу: повисший над морем самолет-торпедоносец.

— Определить расстояние и скорость!.. Иду на сближение.

Зенитные автоматы на пристройках закружились вокруг своей оси, заклацали металлическими замками. Чуть скошенные назад, сдавленные с боков, широкие трубы корабля задышали учащенно, пыхнули клубами густовато-серого дыма и снова перешли на ровное дыхание, невидимо дрожащее горячим маревом над срезами труб. Глухо гудели вентиляторы, мелко подрагивала палуба от могучего дизельного хода. В захолодавшем вечернем воздухе явственно пахло соляркой, олифовой краской, подогретым машинным маслом. Редкими струями в эти запахи вмешивался по-домашнему привычный камбузный дух.