Вячеслав Лотохин часто задавал себе вопрос: «Трус я или не трус?» В прошлом это было довольно отвлеченное занятие. Задать бы такой вопрос сейчас, в данную минуту, во время боя, атаки. Но сейчас такая мысль не приходила на ум, не до того. Лотохин в подобные моменты обомлевал душой от неожиданности, от страха, боязни погибнуть вот так, ни за что, ни про что, в самом, считай, начале войны, в самом начале взрослой, зрелой жизни. От трусости это или еще от чего?.. Обомлевал, но тут же ясным умом находил, что ему надо делать, как поступить. Боялся гибели?.. Да, боялся. Но боязнь чувствовал скорей кожей, которая стягивалась и пупырилась густо где-то там, под тельняшкой. На лице и в глазах страха не было. В них — озабоченность и занятость делом. Корабль и сотни людских судеб занимали сознание без остатка.
И еще думал Лотохин (не сейчас, а в более спокойное время): правильно ли он живет? И сомневался в этом. Его беспокоил не выбор профессии, нет. В этом у Лотохина колебаний не было. Он считал, что морская служба — единственно возможное и приемлемое для него занятие. А вот в остальном… И, главное, что касается ее, Леры… Почему так поступил? Зачем такая жертвенность, во имя чего? Не поза ли это?.. В иную минуту казалось, что поза, игра. Тогда почему она была возможной, игра? Видимо, потому, что не было настоящего чувства. Действительно, было оно или не было? Скорее последнее. Узнает ли он когда-нибудь настоящее чувство? И когда? Ведь ему уже тридцать!..
После подобных вопросов нехорошо щемило под ложечкой, тупо побаливало в сердце. Считал себя несправедливо обиженным, обделенным. Проникаясь жалостью к себе, задумывался над невольно всплывающими вопросами: «Кто я, зачем я? Что будет со мной, скажем, лет через десять?» Ответа не находил да и не мог найти. Понимая это, начал сравнивать себя с другими людьми. Так получалось, что, глядя с высоты командирского мостика вниз, на бак, замечал там чаще всего матроса боцманской команды — рослого, широкого в кости парня, с чудно́ нахмуренными бровями. Лотохин хорошо его знал. Такой и видом своим, и фамилией запоминается сразу: Антон Баляба. «Что ждет его? — думал о Балябе. — Он, кажется, откуда-то с юга? Как чувствует себя здесь, на севере? Как ему служба? О чем думает? Почему всегда такой насупленный? — Часто останавливал себя Лотохин на будто бы неловкой мысли: — А что он думает обо мне?» Иногда делал попытки навести на такой вопрос Балябу. Но разговора не получалось, он непременно сбивался на что-либо другое. Вот хотя бы и в последний раз. Заметя Антона, задраивавшего люк носового отсека, где расположена боцманская баталерка, Лотохин, навалившись грудью на поручень мостика, звучно поинтересовался:
— Баляба, чем занимаетесь?
Неторопливый матрос поставил на палубу большую банку с краской, осторожно положил рядом с банкой широкую малярную кисть, обернулся на голос, поднял лицо кверху. Слегка вытягиваясь, не то ответил, не то спросил:
— Есть, товарищ командир?
— Зачем, говорю, краска понадобилась?
— А!.. — Баляба сбил на левое ухо черную бескозырку, задвигал костистыми плечами, так что даже роба, льняная рабочая одежда, зашуршала. — Салаги ж ходили на Эзель-остров, обчухали бок шестерке, вон той, что справа на рострах. Дай, думаю, поправлю, — принялся обстоятельно докладывать Антон.
Лотохин прервал его пространные объяснения:
— Боцман распорядился подкрасить?
Антон даже обиделся:
— Рази у меня своей головы не хватает? Стоит ободрана — дай, думаю, подправлю!
— Добро, добро! — согласился командир. — Я не об этом… — Он выпрямился, не закончив фразы, досадливо подумал: «Я действительно не об этом. Совсем не об этом». Вдруг спохватился, до него только сейчас дошел смысл сказанного Балябой. Значит, не доглядели, ободрали бок его любимой шестерке — шлюпке, которой непременно сам командовал на больших флотских соревнованиях. — Баляба! — кинул вдогонку Антону.
— Га? — откликнулся Антон по-домашнему.
— Кто видел шестерку?
— Мичман Конопля.
— Подай-ка мне эту Коноплю! — зло процедил он.
— Зараз, товарищ командир!..
2
Было это давным-давно, в славное довоенное время. В бурый вагон электрички «Ораниенбаум — Ленинград» вошли вчетвером: Антон Баляба, Леша Бултышкин, Виктор Алышев и баталер Тимка Бестужев. Накануне им выдали недоданные раньше бушлаты, хромовые ботинки, летние форменки, чехлы на бескозырки. Чехлы и форменки, вместе с иными вещами, отправлены в киссу́ — вещевой мешок. Что же касается бушлатов и хромовых ботинок, то они пришлись как раз к месту. Пуговицы бушлатов после пасты — зеркалят, ботинки после гуталина — тоже неимоверного блеска.