— Порядок на баке!
За полгода, проведенные в боцманской школе, чубы у ребят поотросли, появились новые прически. У Антона прическа осталась прежней. Все тот же гребень нависает надо лбом. Пожалуй, только потемнее сделался да пожестче.
Бескозырки надвинуты на правую бровь, ленточки небрежно заброшены по плечам, верхние пуговицы бушлатов не по форме прирасстегнуты, побывавшие на фанерных досках-растяжках брюки заметно шире, чем положено. А в общем-то — все правильно, все по форме, по той форме, которая заведена на флотах искони. Конечно, человек с опытным глазом заметит, что перед ним еще юнцы, салаги, не хлебнувшие соленого, но вслух он их так уже не назовет: и выправка парней, и их форма не дозволяет.
Сели по двое друг напротив друга. Антон — у окна, лицом по ходу электрички. У его левого плеча суетится Леша Бултышкин, то вскакивает, то снова опускается на скамейку. Напротив похохатывает Тимка Бестужев, вскидывая высоко на белый лоб подбритые в тонкий шнурок брови. Когда же он их, брови, опускает, вместе с этим прикрывает рыжеватыми ресницами глаза. Алышев сидит рядом с Бестужевым. Поставив темно-синий мешок-киссу у ног, копается в ней, никак не может найти пачку «Беломора». Округлое лицо Алышева побагровело. Выпрямляясь, он хлопает себя по коленкам, приговаривая сквозь досаду:
— Фу-ты, ну-ты — ножки гнуты!
И снова едва не с головой уходит в мешок.
В вагоне пустовато: время выпало глухое, кому надо на работу, те давно уехали, а рейсовый пароход из Кронштадта еще не пришел, не успел подкинуть пассажиров на электричку. Стук колес в малолюдном вагоне раздается гулче обычного.
Сильно окающий Тимофей Бестужев достал из кармана бушлата новую колоду карт, разорвав запечатку, предложил:
— Робя, перекинемся маненько!
— До первого патруля! — улыбнулся Бултышкин. — Загремишь на «губу», как миленький.
— Хохол, и ты тово? — Бестужев поглядел на смурное лицо Антона, притемненное тяжелыми бровями, показал колоду карт.
— Тово! — передразнил его Антон, глядя в окно на мелькавшие столбы, еле, дачи, проплешины вспаханных участков земли.
Видя Антонову нахохленность, Тимка, желая чем-то его развеселить, предложил:
— Одеколону потянешь? — полез в правый карман бушлата, зажал в руке пузырек. — Не боись, не «цветочный», водочка, обыкновенная, о сорока процентах крепости. Во, погляди, держу на случай.
— Заховай, Тимоха, не зручно, прибудешь на «коробку», а от тебя сивухой пахнет. — Антон впервые назвал корабль «коробкой», значит, признал в себе моряка. Раньше считал неудобным так говорить, вроде бы не имел на это права, а сейчас другое дело, сейчас есть у него своя «коробка» и хочет он явиться на нее с чистой головой.
— На «коробку»? — переспросил удивленно Бестужев, вскинув подбритый шнурок бровей.
— Куда же? — повернулся к нему Антон.
— Салажонок! Кто же так сразу является на «коробку»?
— Куда же?..
— На Васильевские острова! Пару суточек побо́тать, понял? Потом уж… Ну, заявил, мореход: на «коробку»!
Алышев, разыскав-таки «Беломор», светясь побагровевшим, словно после бани, лицом, весело кинул в сторону Бестужева:
— У него там «шмара» на деревянной барже службу несет!
— Какой барже! — возразил Бестужев. — Телефонистка, понял?
— Звони-звони! А то я не видел, как ты в Рамбове к ней прибёгивал. В канале баржа стояла. Счас ее отволокли в Питер, на Малой Невке ошвартовали!
— Голова! Вот го-ло-ва! — возмутился Бестужев. Выбритые места на его надбровных дугах густо зарозовелись. — Говорю те, бабенка с образованием!
— Здоров травить, Рюмкин! — вставил свое слово Леша Бултышкин, назвав Тимофея странно и, казалось со стороны, совсем неподходяще — «Рюмкин».
Но дело в том, что Тимофея Бестужева в группе баталеров все так и называли. И вот почему. В первое же увольнение в Ораниенбаум была выявлена слабость Бестужева к выпивке. Командир группы поставил его перед строем, распек, что называется, добела, объявил две недели «без берега», чтобы знал, как «заглядывать в рюмку». Какой-то острослов тут же нарек Тимофея Бестужевым-Рюмкиным.
От Балтийского вокзала с пересадкой доехали на трамвае до площади Труда. Антон оживился. Поставив киссу на землю, тряхнул гребнем чуба.