— Объяснил!..
— Заходи. Скоро сменяюсь с вахты. В жилой палубе, третий кубрик…
Тимофей помахал рукой: ладно, мол, теперь на одной посудине служим, никуда не денешься, найду.
По боевому расписанию Антон Баляба числится в третьей боевой части. Его пост у первого торпедного аппарата. И получается так, что в обычное время, в спокойный час, возится с одним: швабры, щетки, кранцы, тросы, тенты, шлюпки и много прочего бегучего и стоячего такелажа; а по тревоге летит в иное место: к широкому массивному аппарату, который с мурлыканьем и масляным чмоканьем вращается вокруг своей оси, в четырех трубах которого серебрятся холодные тела длинных скользких торпед.
Баталер Тимка Бестужев, товарищ по боцманской школе, заслышав сигналы тревоги, тоже бросает свое заведование, свои «шмутки» и торопится в носовую орудийную башню: приписан к комендорам. Недавно ходили на артиллерийские стрельбы — отличилось первое носовое башенное орудие. Командир корабля приказал играть большой сбор. Когда экипаж судна был выстроен вдоль обоих бортов, Лотохин сам вызвал из строя артиллерийскую прислугу башни, поставил комендоров в ряд, как раз у торпедного аппарата, что поближе к корме, и, высокий, сутуловатый, надвинув низко на глаза лакированный козырек фуражки, подошел к каждому, руку пожал. Тимофея Бестужева тоже не обошел. Антон, глядя на друга, с завидной подумал: «Удостоился Тимоша».
Сегодня подошла Антонова очередь. Эсминец готовился к торпедным стрельбам. Но предчувствие у Балябы почему-то недоброе. С чего бы это такое? Хуже всего, что Антон думает об этом без волнения, без интереса, а так спокойно, будто речь не о нем, а о постороннем.
Что-то случилось с Антоном непонятное, необъяснимое. Занедужил Антон странным недугом. Всегда рвавшийся на корабли, жадно глядевший в море, завидовавший бывалым морякам, подражавший им во всем, — вдруг остыл, замкнулся в себе. До горькоты в горле обрыдло все, опостылело. И кубрик его душный с низким металлическим потолком, и подвесная койка парусиновая, которую он при побудке снимает с крюков, сворачивает, обтягивает шнуровкой, относит в сетки, и рундуки с жестяными дверцами, где хранятся матросские вещи и на которых, сдвинув их в плотный ряд, спят старшины. Раньше, словно дорогую музыку, ловил повизгивание ревунов, удары колокола, скворчиные пересвисты боцманских дудок. Раньше, как дорогие сердцу картины, ловил глазом рейдовые огни: зеленые, белые, красные, желтые, ловил перемигивания световых семафоров. Теперь же они вызывают только досаду, только раздражение. Век бы не видеть, век бы не слышать всего этого.
Откуда взялась такая хвороба? Как ее лечить? Не знает он. И навряд ли знает кто другой.
Мичман Конопля однажды заметил:
— Сырой ты стал какой-то, недопеченный.
У Антона даже губы задрожали, изломились скорбно — вот-вот заплачет.
— Дома что-либо?
— Не…
— Хвороба давит?
— Не…
Участливый и простодушный Конопля не знал, что предпринять, чем помочь. Только и мог, что дотянуться до Балябиного высокого плеча, сказать ничего не значащее, ни к чему не обязывающее:
— Бывает…
Любый человек он, Конопля. Другие мичманы берут тебя за горло, силой и властностью вышибают из тебя недуги, пытаются исцелять продрайкой и нарядами. А этот — нет. «Лучше бы побили, чем вот так гладить, как Конопля», — подумал Антон и раздраженно огрызнулся на участливое слово мичмана:
— Иди ты… Чего тебе треба?
Таким его Конопля еще не видел.
— Ошалел парень, право слово! Остынь покамест, потом займусь тобой.
Торпеда лежала на тележке спокойной белорыбицей. Ее только что взяли с мотовоза, опоясанную бугелем, опустили бережно на тележку, стоящую на минных рельсах корабля. Мягко легло ее матово-светлое тело на обитые войлоком, удобные блоки тележки. Везли торпеду втроем. Впереди два матроса-торпедиста тащили тележку, подцепив ее за железные ушки крюками. Сзади, упираясь в хвостовое оперение, толкал торпеду Баляба. Случилось непредвиденное. То ли Антон налег на хвост, то ли торпедисты рванули несогласованно. Тележка взвизгнула роликами, вышла из направляющих рельсов, крутнулась на месте. Балябу точно шилом в бок пырнули. Он подскочил к торпедисту, что справа, вырвал у него крюк, замахнулся. Затем, поддев крюком низ тележки, рванул на себя в надежде поставить ролики на рельсы. Но вышло по-иному. Потерявшая от рывка равновесие, длинная непослушная торпедина скользнула вниз головой, стукнулась в надстройку, приподняв хвост, вывернулась из тележки целиком, тяжело и опасно шлепнувшись на палубу.