— По холодку наверстаем!
Не глядя на Антона, отец удаляется в сторону лесополосы, где стоит бричка. Выбив чоп из бочонка, наклоняет бочонок правой рукой, левой подставляет ведерко. Нацедив воды, приподнимает ведро повыше, запрокидывает голову, пьет жадно. Вода течет по усам, обливая обнаженную грудь, темня рубашку на животе.
Антон следует за отцом.
— Не буду я в темноте в жмурки играть! Давай зараз робить, по солнцу!
— Чего ты прицепился, репей?! — ухмыляется отец.
Ему по душе Антоново нетерпение. «Жадный до работы — весь в меня, — удовлетворенно думает Охрим Баляба. — С таким не разленишься. Оно не грех бы и прилечь на часок, да что же его выводить из себя — он и так кипит, что вода в радиаторе».
— Охолонь трошки!
Антон принимает ведерко из рук отца, пьет, обливаясь. Чвыркнув водой сквозь зубы, вытирая рот подолом клетчатой рубахи, заметил о воде:
— Як из вонючего болота! Мабуть, возчик в ставке брал?
Еще и до края гона не дошли, как полетела крестовина. Затарахтело в барабане, затрясло «коммунар», словно в лихоманке. Антон отключил передачи барабана и косогона, остановил мотовило. Снова оказался на земле.
— Поскачу зараз до МТС. Я с ними поговорю, крестовина им в глотку! — бледнея широкими скулами, грозился он кому-то, видимо, ремонтникам.
— Ты не то… не больно кипи. Це бывает!
Сын отмахнулся от отцовских наставлений. Отдал шплинт и гайку, снял с оси крестовину, поднял отлетевший от нее охрупок, пошел к бричке, завернул поломку в кусок мешковины. Сняв путы с ног буланого, с подпрыжкой лег животом ему на спину, рванул с места в карьер.
— Вот колярный! — вслух удивился Охрим Тарасович. — Куда его нечистая понесла?! Можно ж было послать Васю Совыню — опух ведь, бедняга, валяясь в вагончике. — Махнул рукой. — Ну, лети, лети, хай тебе грец!
Антон несся по селу галопом. Только куры с клекотом разлетались по загатам-огорожам, только воробьи, купающиеся в пыли широкой улицы, серыми пульками улетали из-под самых ног буланого. Да тетки сторонились на обочину. Держась за ствол дерева, покрещивались:
— Свят, свят! Чи на пожар?
Ворвался в кабинет директора МТС, всполошил сидящих там посетителей.
— Потап Ликсандрыч! — гаркнул с ходу. — Шо це за свинячье дело? — кинул на стол сломанную крестовину.
Кузьменко медленно поднялся, упираясь ладонями о край стола, посмотрел исподлобья.
— Я что, сам их варю?!
— Сколько же можно из-за них терпеть? Летят и летят, хай им черт!
— Писали на завод. Просили, ругались. А бачь, все по-старому.
— Дай мне их с запасом!
— Где ж я тебе, буйна голова, возьму, нарожаю, чи що? Нема, хоть запали!
— Куда же мне скакать?
— Ступай в мастерскую, нехай варят. Больше некуда.
На обратном пути трусил рысцой. Когда, отпустив коня, подошел к бричке, Охрим Тарасович, лежащий в тени, сдвинул с лица брыль, поглядел снизу вверх прищуренным глазом.
— Ну что, разгромил их, как Буденный Махна?
Антон протянул отцу сизую крестовину, пахнущую прогорклым пригаром автогена. Охрим Тарасович, сидя под бричкой, вертел крестовину в руках, рассматривал придирчиво.
— Надолго ли станет? — спросил. И, не дождавшись ответа, поднялся на ноги, пошел к трактору. — Руки бы у них поотсыхали! — ворчал старший Баляба. — Це ж не пирожок лепить, а металл варить. Тут голова нужна. Вот окаянные души, абы с рук сбыть!
Солнце ярилось до самого захода. Но и после не стало легче. Казалось, спрятавшись за горизонт, оно снизу подогревало землю, и земля становилась все раскаленней: плюнь на нее — зашкворчит.
— Вот лиха година! — сокрушался Охрим Тарасович. — Стоишь як на жаровне, даже пятки припекает.
Темнота навалилась разом. Когда, заглушив моторы, отошли подальше от пышущего железа, заметили вдруг невиданной густоты и ясности звезды, услышали плотное, до звона в ушах стрекотание ночных кузнечиков…
3
Антон часто задумывается: с кем из односельчан, хорошо знакомых ему людей, можно сравнить командира Вячеслава Семеновича Лотохина? Может, с Потапом Кузьменкой?.. В Лотохине сидит что-то городское, высокое, недоступное для многих жителей села. Что? Может, знания? Нет, не только знания. А все, все. Взгляд, жест, улыбка. Где обычно из кожи вылазят, горлом берут, там Лотохин только кинет слово, пройдет стремительно — и ты сражен наповал. Главное, вгорячах никогда тебя не накажет. Расспросит, отпустит — только тогда, подумав как следует, объявит наказание. К другим Лотохин не придирается, а на себя — ух как сердит! Всегда выглажен, пуговицы золотом полыхают. На обуви ни пылинки — зеркалит обувь. Пройдется перед строем, и таким ты покажешься себе тюхой-матюхой, что хоть за борт прыгай. Единственное, что позволяет себе не по уставу — туфли вместо флотских ботинок, черные туфли-мокасины. Во всем остальном — педант. С кем же его сравнить?.. Не знал, не находил. Но чувствовал, что на флоте нет дороже для него человека. Он, Лотохин, и вот еще мичман Конопля…