— Пошто прицепился? Не ведаю я.
— Лотохин утонул или его подобрали немцы?
— Какой репей. Откуда мне знать?
Колтунов терпел-терпел да и не вытерпел:
— Мореманы, хватит языки чесать.
Умолкли на какое-то время. Затем Бестужев начал шепотом:
— Знаешь, как я-то выскочил?
— Ну…
— Слушай. Показалось мне, продрог я у орудия. Прошу главстаршину: «Позволь, смотаюсь в кубрик, бушлат накину». Одна нога здесь, говорит, другая там, говорит. Подался я бегом. Влетаю в кубрик, а бушлата-то и нету. Вспомнил, в баталерке оставил. Отстукиваю трапами вниз, открываю баталерку. А меня как саданет о переборку — понять не могу, что такое. То ли залп дали, то ли на мель наскочили. Мотнул это я головой, очухался — и деру наверх. А на волю не могу. Я и сюда, я и туда — мать честная, заклинило все выходы. Перекосило люки-двери. Во, думаю, хохот. Бушлат держу в руках. Потом кинул. На кой, считаю, мне этот, когда тут пахнет деревянным бушлатом.
— И што?
— Вот те «и што»! Сообразишь нечто сразу. Совался, совался, как слепой щенок, во все углы… Решил по вентиляционной трубе пробиваться наверх. Открыл решетку, влез кое-как внутрь, а продвинуться нету мочи. Застрял, и все тут. Потом, видать, сильно смерти забоялся: заходил весь плечами-бедрами. Пресмыкаться, стало быть, начал — пошло дело, продвинулся. Высовываюсь наверх, гляжу — на палубе никого. Кренится палуба. Схватываю обломок — и в воду. Обломок-то не простой оказался — трубчатый. Открытый конец трубы я утопил, держусь, как на понтоне…
Антону вспомнилось, как он когда-то переплывал Берду-речку на перевернутом ведре. Уцепишься обеими руками в дужку ведра, молотишь ногами по воде и плывешь себе за милую душу. Можно продержаться сколько угодно. А Тимка, выходит, на трубе плавал. Живучий, холера, из западни выскочил и в воде не растерялся…
Часовой, что у входа поставлен, заглянул в помещение.
— Салаги, слышали?
— Что?
— Самолеты-то пошли-и-и!..
— Куда?
— Куда-куда. Закудахтал!
Все знали куда, но старались не называть вслух, сглазить боялись. Каждый считал: все может быть. Путь дальний, опасный — невыносимо трудный путь. Но зато ежели достигнут цели!..
И уже никто не спал. Никто не мог спать…
Перед утром в кубрике появился Гасанов. Вид у него был непривычный: в трусах и в тельняшке, босой, простоволосый. Сел у порога, обхватил руками худые колени, сморщил лицо, выдохнул тяжело и вместе с тем радостно:
— Отбомбились…
— По Берлину?
— По центру города. Евгений Николаевич сам водил машины. Преображенский!..
Антон вскочил на колени, глядя на поглупевшее от счастья лицо Гасанова, подумал: «Неужели перемога?»
Он опустился на матрац, привалившись спиной к стене, сидел полузакрыв глаза. Ему виделись огромные черные тени медленно движущихся в пегом предутреннем небе самолетов. От их мощного рокота ощущалось холодновато-радостное подрагивание в груди. Дальний полет!.. Вспомнилась Полина Осипенко. Не на такой ли машине она перелетала когда-то, считай, через всю страну?.. Память услужливо воскресила событие двухлетней давности…
Старые, заброшенные, давно не мелющие ветряки, увидя приближающиеся самолеты, казалось, пришли в оживление: залопотали изгнившей парусиной крыльев, заскрипели деревянными суставами. Их замшелые бока, облитые скуповатым осенним солнцем, выглядели слегка позолоченными. Под ветряками, у их каменных оснований, грудился народ, фыркали лошади, постукивали ступицами колес брички, дрожки, тачанки, бедарки. На борту сельповской полуторки, в белом кокошнике суетилась Варя, дочь Косого, нынешнего председателя Ольгинской артели. Она открывала бутылки «ситро», отвешивала конфеты, продавала смуглые пряники, облитые белой сладкой полудой. Как бы соревнуясь с сестрой, вела торговлю и Мотя. На ней голубое платье с длинными рукавами, накрахмаленный, как у официантки, куцый передник без лямочек. Он пристегнут к платью чуть ниже грудного выреза заметной брошью «Майский жук». Мотя стояла у двух невысоких бочек, расширяющихся кверху, по-местному сказать, у шаплыков. В шаплыках — навалом мутно-пузырчатый, с впаянными янтарными соломинками, прошлогодний лед. А во льду — светло-алюминиевые бидоны с мороженым разной подкраски: кремовой, розовой, шоколадно-коричневой, — и просто белое. Мотя нарумяненная, с ярко крашенными губами, старалась быть веселой, приветливой. Только глаза ее выдавали — напряженно-беспокойные. Она долго и настойчиво искала взглядом Йосыпа. Найдя, вздохнула, побледнев широковатыми скулами. Йосып, поставив ногу на ступеньку дрожек, разговаривал с Миколкой Солонским, помахивая коротковатым кнутиком. Микола чему-то смеялся, потряхивая лохматыми кудрями огромной головы.