Выбрать главу

Предвечерняя степь дышала легким осенним холодком.

5

На службу Антон Баляба уходил женатым.

Когда была получена повестка Бердянского военкомата, он не раздумывая поехал на эмтээсовской полуторке в Кенгес, посадил Паню в машину, кинул в кузов ее нехитрый скарб, поместил туда же ее младших братишек-близнецов Коляшку и Серого, забил досками окна и двери окончательно осиротевшего Паниного дома (отец и мать Пани умерли года два тому назад), вернулся в Новоспасовку.

Секретарь сельского Совета Пилип Кондратович, по прозвищу Сухоручко, потерев щетинистый подбородок, спокойно заявил:

— Расписать не могу. Правов таких нету, чтобы незнакомую гражданку с новоспасовским жителем венчать.

Антон удивился:

— Чи вы не знаете? Це ж Паня из Кенгеса.

— Нехай будет хоть из самого Катеринослава, а раз правов нету, шо я зроблю?

Сухоручко считал разговор законченным. Он захлопнул объемистую книгу с наклеенным квадратом, где по белому полю синими чернилами старательно выведены неимоверно чужие, отдающие холодом и архивной пылью слова: «Акты гражданского состояния».

— Нужна справка: кто такая, откуда, чем занимается, — милостиво добавил секретарь.

— Дядько Евграф тут? — упавшим голосом спросил Антон о Мостовом.

— Председателя нету. Нужна справка.

Пришлось снова ехать в Кенгес.

И все-таки их расписали. Выйдя из-за стола, Сухоручко протянул Балябе узкую ладонь.

— Антон Охримович, я дуже радый за вас! — Подав руку зарозовевшейся Пане, продолжил поздравления: — И за вас, Прасковья Герасимовна. — Чуть растянув тонкие губы в улыбке, прищурив и без того узкие желтоватые глаза, шутливо добавил: — Паня из Кенгеса!

Многие тогда девчата позавидовали: такого парня подцепила кенгесчанка! Сама-то путного слова не стоит. Тоненькая, как только не переломится? Коротко стриженная, волосы желтые, точно кудель. Глазенки серые, как воробьиные яички. А он ростом ладный, лицом чистый. Особенно брови его красят: густые, сросшиеся на переносье, тяжелым карнизом нависают над впалыми глазами, синими до темноты.

Настасью Яковлевну — мать Антона — будто вдруг подменили. Не то ревность ей сознание затмила, не то еще что-то на нее нашло? Сухо поджимая губы, вымученно ухмылялась, то и дело повторяя:

— Дождались невесточки в хату, хвала сыночку!

На вопрос мужа Охрима:

— Чем она не такая?

Отвечала:

— Всем такая! Мало ему Новоспасовки, в Кенгес полез, кацапку приволок! — добавляла, окончательно теряя себя, Настасья Яковлевна.

— Ты того… мели, да не замеливайся! — бледнел скулами Охрим Тарасович. — Де-ле-гатка! — выдыхал врастяжку.

Настя спохватывалась, оправдывалась. А на другой день все начиналось сначала.

— Не обижай невестку, в останний раз говорю! — выходил из себя Охрим.

— Фи, цаца из Кенгеса! Поставь ее в святой угол и крестись, если она тебе так люба.

— Свихнулась баба, ей-бо, свихнулась! Вот невыкопанное лихо, — сокрушался Охрим.

Невестка отмалчивалась. Можно было только удивляться, откуда у нее столько выдержки, покорности. Словно виноватая, отступала в сторонку, держалась незаметно в новом дому. Не верила Паня в свое счастье, оно казалось ей каким-то поспешным, ненастоящим.

И еще огорчалась она из-за своих братьев-близнецов. Коля и Сережа явились на подворье Балябы как домой. Они запросто обносили поздние груши, набивая ими пазуху. А то лазали по приставной ветхой лестнице на чердак, топтались там, словно домовые, затевали такую возню, что штукатурка с потолка сыпалась. Случалось, сидели там и молча, нанося Балябам не меньший убыток: мелкие проворные их зубы по-мышиному точили сушеные абрикосы, яблоки или вишни, что хранились в торбах, подвешенных на перекладинах стропил.

Настасья Яковлевна брала в руки лозину, грозилась, стоя у лестницы:

— А ну вылазьте, шахаи окаянные!

Коляшка и Серый кубарем скатывались вниз. Растерянная от непредвиденно проворного их спуска, Настасья Яковлевна не успевала ни одного стегануть прутом. Ей оставалось только сокрушаться:

— Вот наказание господне, послал бог родственников! За что мне такая кара?

Охрим и тут вступал с ней в суперечку:

— Нехай хлопчики побалуются сушкой! Чи тебе жалко?

— Если бы они ели, идолы, а то ведь только гайнуют, добро переводят.