— Тикай! — крикнул Сережа брату, первый вскочил на ноги, побежал к дому. Коля метнулся за ним.
Пулемет второй танкетки полоснул по ним крупнокалиберными. Но братья успели скрыться в сенях. Пули тевкнулись в саманную стену, продолбив крупные ямки в глиняной штукатурке. На хате остался темный, косо прорезанный шрам.
Подбежавшие солдаты ударили по двери прикладами автоматов. Но братья успели запереть ее на железный засов. Ставни на окнах тоже были закрыты, заперты изнутри. Настасья Яковлевна втащила онемевших от страха пацанов в кухню, посадила на печь, накрыла кожухом. Почувствовав слабость в ногах, села на лежанку, сцепила руки, потерянно качая головой, беззвучно шептала:
— Шо вы наробили, шо вы наробили…
Она не знала, что именно произошло, но догадывалась: стряслось что-то непоправимое, если по ее дому ударили пулеметы.
— Сидите и не пикните! — погрозилась кулаком на печку и пошла в светлицу.
Она хотела посмотреть, что делается на улице. Подойдя к окну, заглянула в узкую щель между ставнями и отшатнулась. Перед домом горела немецкая машина, вокруг нее суетились солдаты, кидая в огонь землю лопатами, ведрами, пытаясь сбить с брони зеленое пламя…
— Сохрани и помилуй! — только и успела прошептать Настасья Яковлевна. Ее губы свела холодная судорога: было слышно, как плескали бензин по стенам хаты, как шуршали соломой, обкладывая хату вокруг. «Последний стожок разворошили!» — пожалела она, ясно понимая, что не об этом надо сейчас беспокоиться.
В сухом декабрьском воздухе споро полыхнуло пламя, охватывая все постройки разом. Прямой высокий огонь, облизывая стены, поднялся до застрех, проник на чердак. Пожираемые огнем, трещали старые стропила. Не выдержав тяжести черепичной крыши, они рухнули разом. Хата вдруг сделалась низкой и убогой, словно землянка.
Соседи, боясь приблизиться, стояли каждый в своем огороде, в ужасе глядя широко раскрытыми глазами на корчившуюся в огне Балябину хату.
Настя долго не могла найти себя. Горячий чад давил ей горло, обжигал глаза. Ступая по-пьяному, направилась в сени, попыталась открыть дверь, но дверь подперли снаружи. Вернулась в светлицу, хотела вынуть чеку, которой закладывается шкворень ставни, но раскаленная чека успела прикипеть к шкворню, не поддавалась, опаляла пальцы. По окну секанули из автомата. Настя поняла: выхода нету.
— Як же дети? — почти вскрикнула и метнулась в кухню.
Зеленый дым густо окутал печь не разглядеть печи. Настя влезла на лежанку, протянула руку вперед, нащупала овчину.
— Хлопчики, где вы?
— Туточки, баушко, — ответили глухо.
— Вставайте, будем от пожару ховаться! — Голос ее звучал ровно, уверенно. Детям передалось ее спокойствие.
— Куда ховаться, баушко?
— А погреб забыли?
— Погреб?
— Ну да! Вставайте. — Подгребла к себе одного и другого. — Охрим Тарасович ладился было копать на дворе. Не, кажу, копай в кухне. — Свободной левой рукой показала вниз, на вделанную в пол деревянную ляду, прикрывающую погреб. — Заторопила: — Вставайте, хлопчики! Скоренько, мои голубята, скоренько. А то огонь, бачите, як пече, дымом очи выедае.
Она сгребла их себе под мышки (где и сила нашлась!), спустилась с лежанки. Открыв крышку погреба, сошла с ними по земляным ступенькам вниз, посадила их в углу, прямо на кочаны капусты, прижимаясь к ним грудью, прикрывая их плечами, шептала утешительно:
— Ах вы, мои гайдамаки неслухняные… гайдамаки мои хорошие… гайдамаки родные…
8
До Лисьего Носа Антон добрался на барже. До Ленинграда доехал на попутной машине. Он давно задумал побывать в Василеостровском районе. Ему хотелось заглянуть в тот угловой краснокирпичный дом, в котором жили мать и отец Лотохина, — командир о них много рассказывал. Антон считал, что, кроме него, никто этого сделать не сможет. Штурман эсминца, самый близкий товарищ Вячеслава Семеновича, погиб вместе с кораблем. Капитан-лейтенант Гасанов оставался на острове. Где он сейчас, что с ним — неизвестно. Тима Бестужев и Петро Бахмут ушли на катерах на Ханко. Да и попав в Ленинград, догадаются ли сходить? Конопля бы навестил стариков Лотохиных, но где он? Вот и решил Антон, что, кроме него, навестить больше некому. И гостинцы приготовил: банку консервов да хромовые ботинки, совсем новые, всего несколько раз надеванные. Понимал, что по нынешним временам самым дорогим гостинцем была бы торба сухарей: голодают ведь люди, весь Ленинград истощал, но чего нет, того нет. Флот тоже на блокадном довольствии находится, так что хлебом не особенно разживешься.