— Думаете?
Она так посмотрела на Антона, что ему сделалось не по себе, даже пожалел: «Зачем наобещал столько?» Смелея, наконец спросил:
— Кем ему доводитесь? — Знал, что ни сестры, ни близкой родственницы у Лотохина нет.
— Жена… — неуверенно промолвила собеседница, зябко двигая плечами.
Антон удивленно посмотрел ей в глубоко запавшие глаза.
— Лера… — назвалась, тут же поправившись: — Калерия Силовна… — Показалось, она даже порозовела от смущения.
«Таки женился, — подумал Антон, — а на корабле все считали командира холостым». Баляба ничего не слышал об этой женщине, не знал ее. Не знал, да и не мог знать, что еще до получения похоронки Лера перешла жить в этот дом, чтобы как-то поддержать занедужившую мать Лотохина.
— Ось вам, — протянул ей сверток.
— Что это?
— Гостинец. Матросы просили передать, — зачем-то свалил все на матросов. Видимо, опасался, что Калерия Силовна откажется от принесенного. Но она не отказалась. Положив ей на колени сверток, Антон заторопился.
— Так скоро? — удивилась, но не стала задерживать.
— В Гостиный надо заглянуть, — сказал на всякий случай Антон первое, что пришло в голову, хотя никаких дел у него там не было, да и не могло быть: магазины Гостиного двора были закрыты.
На подвернувшейся грузовой трамвайной платформе он переехал на Петроградскую сторону, добрался до скрещения Литейного и Невского проспекта. Не обманул-таки Калерию Силовну: вот и Гостиный двор. Когда-то людный и тесный, он выглядел сейчас покинуто. На противоположной стороне Невского проспекта — остановка трамвая с кучкой людей, — трамваи ходят редко.
Солнце уже откатилось далеко на запад, в кронштадтскую сторону, низко зависнув над заливом, словно огромная осветительная ракета. Рудые холодные его лучи ложились по верхам зданий, они уже не высвечивали проезжую часть проспекта. Окна верхних этажей, исполосованные, как, впрочем, и все ленинградские окна, бумажными перекрестными наклейками, горели, словно подожженные изнутри. Нижние этажи проспекта находились в предвечерней синеватой тени, словно погруженные в воду. Казалось, весь Невский медленно наполняется водой, опускается на глубину, будто подорвавшееся на мине судно.
Заслышав тевканье пуль или жестяное фурчание снарядов, Антон тут же падал ничком на землю. Привычка. И на Моонзундских островах, и на Ханко, и в Кронштадте — где бы его ни заставал обстрел, он всегда ложился ниц. Он даже не понял, что его толкнуло в этот раз. Воя снаряда он еще не расслышал, не мог расслышать. Но уже упал. Прямо здесь на панели, у Гостиного двора. Одновременно с его падением разорвался снаряд на той стороне проспекта, на опасной при обстреле стороне. Взрыв, отметил Антон, был мало похожим на взрывы снарядов в море. Он был сухим, трескучим, ничем не приглушенным. Ни белого столба, ни кипения вокруг. Только резко-желтоватая вспышка-блиц, дымный, оторванный от основы взрыва грибок, как бы сам по себе возникший. И будто сама по себе вдруг высыпавшаяся, зияющая черным провалом витрина да исходящие еле заметной розовой пыльцой глубокие кирпичные раны на стене дома. Позже, через какое-то время, увидел лежащих на панели и на асфальте проезжей части людей. Вскочил на ноги, кинулся прямиком на ту сторону.
Запоздало заговорил репродуктор, отсчитывающий до этого глухие удары метронома. Зычным мужским голосом сказал:
— Граждане, противник начинает артиллерийский обстрел города. Необходимо срочно уйти в укрытия.
На панели Антон заметил лежащую девочку. Как все ленинградки, она была закутана пуховым платком. Платок перекрещивался на груди, концы его уходили за спину, где были связаны узлом. Это ее старило. Девочка лежала неестественно прямо. Руки вытянулись по швам. В правой руке зажата синяя авоська. Девочка смотрела вверх широко открытыми спокойными глазами, будто недоумевая, зачем над ней склоняются люди. Ее ноги, до самых валенок, были прикрыты полами длинного темно-коричневого пальто. Антон опустился возле нее на колени, подсовывая руки под плечи и под ноги, попытался ее поднять. Но девочка спокойно запротестовала:
— Дядя, зачем вы меня трогаете? Не надо меня трогать, у меня перебиты ноги. Сейчас подойдет карета «скорой помощи» — она меня и возьмет.
В ее словах было столько взрослой мудрости, чувствовалось столько блокадного спокойного опыта, что Антон ужаснулся. Он послушно высвободил руки. Правая его кисть была отемнена густой кровью.