Паня равнодушно глядела в белесое, повитое высокими прозрачными облачками небо. Она уже ни о чем не думала, ни о чем не жалела. И только когда чувствовала толчки в животе — упругие удары под самое сердце, снова оживала, кусала иссохшие губы, кривя их в счастливой и горькой усмешке.
Оставили Паню в небольшой слободе неподалеку от Ростова. Повезли было прямо в больницу, но там пусто, уже успели эвакуироваться. Пришлось ходить по дворам, просить, чтобы взяли хворую на время.
А кто возьмет? Кому охота в такую пору брать обузу на руки? Но отыскалась добрая душа. Одинокая тетка согласилась приютить, только и плату тут же попросила: кормить же, поить хворую чем-то надо. Свалили ей с воза торбу муки, узел с пшеном. Три шматка сала положили, хлеба печеного две буханки, соли в тряпочку отсыпали. Словом, снабдили, чем могли.
Сынок родился в феврале, в самом конце месяца, когда уже весной запахло. Потянувшие с понизовья ветры обдали степь теплом и сыростью. Когда степь оттаяла, пришла в себя, ветры счистили туманную хмурь с неба, открыли перед всем краем ясную голубизну.
Паня засобиралась до дому. Скромными были проводы, но путь был долгим. Ночевала в попутных селах, просила Христа ради помочь кто чем может. Последнюю остановку сделала в Красном Поле. Чуть свет двинулась дальше. К полудню уже была в слободе, стояла возле размытого дождями, выстуженного ранним суховеем пепелища, не зная, куда ей идти, что делать. Прислонившись спиной к белому стволу обгорелого тополя-белолистки, глядела сухими глазами на черные обвалившиеся саманные стены хаты, на уродливо выпирающую кирпичную трубу печи.
Оляна Саввишна, мать погибшей Насти, заметила Паню первой. Не то чтобы узнала ее, а скорее догадалась, что это она. Кому же еще быть на Балябином пепелище? Свои, слободские, обходят это место стороной. Некоторые даже уверяют, что по ночам слышатся на руинах причитания Насти Балябихи, которая разыскивает близнецов. Но в это мало кто верит. После пожара, вернее, спустя несколько дней после той расправы, немцы дозволили откопать и похоронить тех, кто оставался в хате. Первым пришел на подворье Сабадырь. Снял шапку, постоял, опершись на лопату, сказал тихо:
— Выбачайте, коханые, если что не так будет! — И начал шевелить белую золу.
За ним потянулись другие. Обшарили все углы, переворошили все головешки. Но никаких останков не обнаружили. Некоторые уже подумали обрадованно: «Слава тебе, господи, успели убежать!» Но Сабадырь освободил от завала вход в погреб, спустился по земляным ступенькам и отшатнулся в ужасе. Ему показалось, что Настя живая. Она по-прежнему сидела спиной к выходу, прикрывая собой детей. Ожогов ни на ней, ни на детях не нашли. По их одутловатым, посиневшим до темноты лицам было видно, что они задохнулись.
Деревянные домовины строгал для них Барилка. Щурясь от едкого дыма прилипшей к нижней губе цигарки, обтесывая доски рубанком, он думал не о погибших, а о том, что скажет ему Охрим Тарасович, если живым вернется в слободу. Верно, поклонится Барилке земным поклоном, произнесет хрипливым от слез голосом: «Век твоей доброты не забуду!»
Похоронили всех троих в одной могиле. Татьяна Солонская выкопала у себя на огороде молодую вишенку-турчанку, посадила ее в головах своей коммунской подруги.
С приходом Пани баба Оляна будто заново на свет родилась. Ноги ее, мучимые тягостной ломотой, отпустило, сердцу заметно полегчало. Где бы ни была теперь баба Оляна, все торопилась в хату, чтобы поглядеть на дитя. Она выменяла на яички деревянную колыску, нехитрую своим мастерством: корытце-люлька, высокие, перекрещенные ножки, поставленные на горбыли, чтобы туда-сюда качались. Лежит в люльке безымянное дите, сучит ножонками, ловит что-то невидимое ручонками, гулюкает. И не может баба Оляна от него оторваться. Заметив ее, ребенок открывает беззубый ротик, улыбается черными круглыми оченятами, тянется к бабе. А у нее так душа и заходится. Вспоминает внука Антона: «Господи, до чего же ласковая дытына». Подносит концы платка к счастливо туманящимся глазам. Ей видится, как ее внук, приходя в гости к ней, здоровается: