— На добридень, бабушко! — еще и руку подает уважительно.
Все бы ладно, да не находит покоя Оляна Саввишна из-за того, что правнук до сих пор без имени. Негоже быть неназванным — все чаще повторяет об этом Пане. Паня наконец согласилась.
— А як же назовем?
Судили-рядили долго, пока не сошлись на Юрии, — как раз на дворе стоял погожий Юрьев день, стоял апрель, обильно залитый вешней зеленью. Паня наклонилась над сыном:
— Юрко, сыночек мой единственный!..
Словно обрадовавшись наконец-то найденному имени, сын завозился в колыске, забормотал оживленно, пуская ртом пузыри. Баба тем часом налила подогретой воды в деревянное корыто, сняла икону, перекрестила ею купель, прошептала необходимую по такому случаю молитву, вынула Юрка из колыски, окунула в купели. Дите от испуга зашлось неуемным плачем. А бабе радостно:
— Труби, труби, Егорий-победоносец! Сильнее, крещеная душа! — Взяла с припечка приготовленный заранее оловянный крестик на белой чистой ниточке, накинула ниточку на шею дитяти.
— Ой, что вы, что вы! — испуганно запротестовала Паня, пытаясь сорвать крест.
— Беду накличешь! — гневно предостерегла старуха. Заметя, как боязно Паня отдернула руку от крестика, как переменилась в лице, Оляна Саввишна добавила: — Нехай трошки повисит. Он не заважит!
А через несколько дней вернулся в Новоспасовку и Охрим Тарасович Баляба. Около года пахал он калмыцкую землю, осваивал пустые раздолья. Пахал зимой. По первому солнцу выводил на поля сеялки, поторапливаясь. Потому что степь тут своенравная, сухая, ветреная. Не успеешь замокро высеять семена — пиши пропало. Ни тучки, ни дождинки за всю весну, за все лето. И если не созреет урожай в мае, то уже в июне будет поздно, сгорит на корню от суховея.
Руки, шея, лицо Охрима Тарасовича потемнели, обветрились пуще прежнего. Губы потрескались, запеклись струпьями. Жил он вместе с другими в юрте. Здесь же, под открытым небом, чинились трактора. Старый калмык приезжал к стану на верблюде, привозил кукурузную муку и пшено, иногда сыр, пахнущий верблюжьим потом. Старик садился на землю у юрты, подбирал ноги под себя, глядел на трактора, покачивал головой. Иногда рассказывал что-то на своем языке, показывая плетью на север, в сторону Сталинграда. Охрим Тарасович вместе с другими трактористами понимал его, вступал с ним в разговор. Всему, казалось, научился Охрим Тарасович: и в юрте жить, и верблюжье молоко пить, и конину есть, слова даже некоторые местные запомнил. Но вот назвать правильно калмыка так и не научился: камлык — и никак иначе язык свой повернуть не смог. А все, видать, потому, что у старого подворья Балябов, у батьковской хаты, жил сосед Матвей, по прозвищу «камлык», невзрачный из себя мужичишка. Коз, овец свежевал, кожи чинил. Узкоглазый такой, широкоскулый — истинный, считалось, «камлык». Слышал Охрим Тарасович это прозвище с детской поры, привык к нему как к родному. И вот теперь перемочь себя не может: камлык и камлык. Но люди ничего, не обижались: звучит слово хорошо, уважительно. А то, что некоторые звуки местами поменялись, так оно на степном ветру и незаметно.
Пока пахали калмыцкую земельку, сроднились со здешним людом. Председатель местной артели выделил в бригаду пареньков-подростков. Крутились, крутились, лобастые, у тракторов, даже сами не заметили, как привыкли к железному верблюду. Начали за руль садиться, пахать самостоятельно.
Когда Приазовье было освобождено, поступило предписание свыше: оставить машины в Калмыкии, а самим отправляться до дому. Охрима Тарасовича с его людьми провожали как родных. А трактора остались на месте. Обещано в Новоспасовку прислать новые.
Охрим Тарасович доехал до села с попутной подводой и прямым путем направился к дому тестя, а не к своему. Возчик рассказал Балябе, что хата его сгорела, подворье одичало. Рассказал также, что невестка с дитем проживает у Оляны Саввишны, у его, Охримовой, тещи. Старого Балябу словно подталкивало что-то в спину. Он торопился, укорачивая дорогу тем, что шагал напрямки через чужие дворы, огороды, держа в уме только Таранову хату. Его печаль по своему дому, по Насте заглушило пока иное, непривычное, но властное чувство — у него есть внук, сын Антона. Внучек!.. Он сможет вытащить его, теплого, из колыски, словно птенца из гнезда, сможет на вытянутых руках поднять к самому потолку, сможет посадить на колени, дотронуться запекшимися губами до пушистой головки, пахнущей материнским молоком.
Он вошел в хату неожиданно. Оставил у порога сумку с немудреным скарбом, скинул черную стоячую шапку и, не успев поздороваться, наклонился над колыской, отвел легкий полог — увидел спящего ребенка. С минуту стоял молча, сдерживая дыхание, и вдруг руки его ослабели, оскользнулись, голова упала на угол колыски, и Охрим зарыдал тяжело, так, как еще никогда в жизни не рыдал.