— Что приглядываешься? Земляка потерял?
— Потерял… — разочарованно протянул Антон. И вдруг поймал себя на мысли, что голос этот он где-то слышал. Чтобы продлить разговор и тем самым убедиться в своей догадке, он добавил с надеждой: — Кореш был на эскадренном, душа хлопец. Потонул южнее Эзеля.
— Жаль твоего кореша!.. Отпел ты его? — спросил, сверкнув левым уцелевшим глазом.
— Отпел… — признался Антон.
— Туда ему и дорога! — с ожесточением махнул рукой изуродованный. — Стольких эта война отпела, что и жалеть перестали.
Антон потрогал шею у подбородка — там, казалось, застрял жесткий комок. Он не давал дышать, не давал говорить. Глаза обожгло горячим, нахлынувшим вдруг туманом. Антон узнал, кто перед ним, не мог не узнать.
— Мичман! — прохрипел он. — Конопля!.. Неужели не помнишь? — Он кинулся к человеку, схватил его за отвороты фуфайки, поднял, притянул к себе, уткнулся лицом в его расхристанную, пахнущую застарелым потом грудь. — Ко-но-пля-а-а!.. — выдохнул охрипшим, прерывистым голосом.
Конопля отстранил Антона, долго лепил цигарку, и только успокоясь немного, и вспомнив, что курить не дозволено, дабы не нарушать светомаскировку, сказал равнодушно:
— Я тебя признал сразу, как только ты руку мне подал.
— Почему не назвался? — чуть ли не вскрикнул снова приблизившийся к нему Антон.
— А вроде и ни к чему!
— Как это?
— А так. Невелика для тебя будет потеря.
— Мичман, что ты балакаешь?
— А и не мичман я. — Помолчав, определил: — Тать. Без роду и племени. Без чинов и званий.
— Да мы тебя возьмем на катера. Хочешь, свой уступлю? Становись у штурвала!
— Отстоял свое. Спишут под чистую. На мне живого места нет. Я три раза бегал из лагеря. — Он поднял левую руку — беспалую культяпку, расправил ею усы. — Живого тела не осталось.
Богорай прервал их беседу:
— Пора, пора! Засиделись тут…
Антон спохватился:
— Придем до места, поговорим!
— О чем беседовать-то: все переговорено.
— Я тебя так не отпущу!
— Невелика выгода…
Когда к полудню пришли в бухту, Конопля — седой, неимоверно старый лицом, с глубоким синим шрамом, легшим наискось, словно перечеркивая всего человека, — сошел первым с катера, не попрощавшись, не оглянувшись, удалился по пирсу в ту сторону, где стояла группа военных, прибывшая встречать диверсионный отряд. Антон глядел ему вслед — горбящемуся, удаляющемуся неверной походкой, — недоумевал: «За что так со мной, за что?.. — Спохватившись, подумал: — Может, он о Лотохине что знает, а я и не спросил…»
13
— Война покатилась под гору, — любит говорить Богорай. — Жми, ребята, не упусти ее из виду!
Баляба думает несколько иначе. Если только слушать Сводки Совинформбюро, или глядеть на просторное полотно карты — тогда, конечно, покатилась. Теснимая красными флажками, она убывала, таяла, сходила, словно снег с полей, пригреваемых солнцем. А если не на карте, если в море с ней видишься, если берешь ее десантом, высаживаемым на острова, — ух, как она тяжела и неподатлива. Здесь она не под горку катится, а обрушивается на тебя с высоты лавиной, грозя раздавить, похоронить под жестким камнепадом.
Антон помнит тот день, когда выбрасывали армейцев на острова Тютерской гряды. Помнит, как шли напролом сквозь огонь береговых установок и легких миноносцев. Помнит армаду шюцкоровских катеров, которые буквально прошивали пулеметами весь залив. Помнит, как беззвучно присел у штурвала командир катера, как Богорай, перехватив штурвал, кивнул Антону на командира. Антон, уловив приказание, поднял под мышки обмякшего, вдвое отяжелевшего лейтенанта, спустился с ним вниз, хотел было перевязать, но, поняв, что это уже ни к чему, сорвал шлем с головы, закрыл им лицо…