Они только что получили партию свежих продуктов, и пока Рен спала, Тесс готовила фаршированный печеный картофель и жареную курицу. На кухне пахло божественно.
– Почему вы все это время не готовили для меня вот так? - просил Иен, когда запах привлек его на кухню.
Тесс бросила в салат последний ингредиент.
– Потому что вы ничего не едите.
– Я ем.
– В десять часов замороженные обеды со вкусом кошачьего корма.
– Теперь я знаю, чего мне не хватало.
За едой они разговаривали как нормальные люди. Легкая беседа даже после того, как Рен проснулась. У них были схожие мнения о политике, разные музыкальные вкусы и общая ненависть к фильмам ужасов. Норт сказал, что завтра едет в город, и Тесс должна убедиться, что глазированные пончики не будут распроданы к тому времени, когда он приедет.
– Не думаю, что вам стоит заходить в «Разбитый дымоход», когда моя смена, – сказала она.
– Что вас беспокоит?
– Не то чтобы беспокоит. Просто не вижу причин разгонять жернова мельницы сплетен больше, чем они уже вертятся.
– Единственный способ справиться с задирами – столкнуться лоб в лоб.
– Это вы преступник. Так поступаете вы, а не я.
– А вы предпочитаете спрятаться?
– Работая в «Разбитом дымоходе», вряд ли спрячешься, – ощетинилась Тесс.
– Вы прячетесь, раз не хотите, чтобы нас вместе видели на людях.
– Я стараюсь больше не поднимать шума. Поддержите меня.
Норт не обещал не появляться, однако перестал с ней спорить.
Их ужин давно закончился, но, кроме приготовления бутылочки для Рен, никто из них не пошевелился. Заговорили об искусстве. Норт называл палеолитические наскальные рисунки истоками стрит-арта, а Микеланджело – первым знаменитым художником. Он говорил о литографиях Домье, точках Сера и об авангардных модернистах. Тесс ожидала, что Норт посмеется над ее страстью к Мэри Кассат. Вместо этого он рассказал ей о Берте Моризо, еще одной импрессионистке, которая, как он думал, ей понравится.
Последняя ложка манго-джелато давно растаяла в их вазочках, когда Норт удивил ее, упомянув свою мать.
– Когда я был маленьким, она водила меня в Метрополитен, Уитни, Гуггенхайм – по ее настроению.
– Приятное воспоминание.
– Их было не так уж много. – Норт откинулся на спинку стула, совершенно непринужденно. – Она была красивой светской львицей-алкоголичкой, которая едва могла позаботиться о себе, не говоря уже о том, чтобы защитить меня от отца.
В Тесс вспыхнуло чувство справедливости.
– Судя по тому, что я прочитала, вашего отца следовало бросить в тюрьму за жестокое обращение с детьми. Почему он так ужасно вел себя с вами?
– Потому что был придурком. Но к тому же я не был его ребенком.
Тесс выпрямилась на стуле. Норт обронил эту сенсацию столь небрежно, словно сообщил о погоде.
– Он не был вашим отцом?
– Нет. Но не узнал об интрижке моей матери, пока мне не исполнилось пять лет. Слишком поздно, чтобы лишать своего имени.
Тесс переместила Рен к противоположному плечу.
– В вашей биографии об этом не упоминается.
– Я не скрываю, но и не вещаю на каждом перекрестке. Наверно, из ложной преданности матери. Сейчас она из-за деменции находится в учреждении длительного ухода. Она любила меня, но все же отворачивалась, когда старик колотил меня, чем позволяла мне нести наказание за ее роман. Личность матери изменилась с болезнью. Вы не могли бы найти никого ласковей.
Тесс вспыхнула гневом.
– Меня не волнует, какая она сейчас милая. Ей следовало защитить своего ребенка.
– Не все женщины такие сильные, как вы, Тесс. – Норт искренне улыбнулся. – Она понятия не имеет, кто я, когда я навещаю ее, но она все время суетится надо мной – пытается дать мне печенье, беспокоится, что я простужусь, водит меня и знакомит со всеми, хотя не может вспомнить мое имя.
– Почему ваш отец не развелся с ней вместо того, чтобы обижать вас?
Единственное хорошее, что Тесс могла сказать о собственном отце. Он, может, и бросил ее, но не оскорблял.
– Развод означал признание своей ошибки. И Иен Гамильтон Норт-Третий никогда не мог ошибиться. – Выражение его лица стало жестким. – Гордость была для него всем. Он относился к фамилии Норт как к святой реликвии. Вы можете себе представить, как его взбесило, что это имя распылено на мусорных баках и уличных туалетных будках.
– А как насчет вашего биологического отца?
– Актер. Он снялся в паре фильмов в восьмидесятых, прежде чем его карьера рухнула. Около десяти лет назад у нас была неприятная встреча, и ни у одного из нас нет никакого желания повторить этот опыт.
– То, через что вы прошли в детстве, ужасно. Но вы так невозмутимо об этом рассказываете. Как у вас получается?
– Я человек не эмоциональный, Тесс. Вы сами это знаете. Я прагматик. Подхожу к жизни аналитически. Это не значит, что я бесчувственный. Просто не позволяю этим чувствам мной управлять. Здоровая степень отстраненности облегчает жизнь.
Она видела гнев в его работе и не купилась на его объяснение, особенно когда думала о его матери. Женщина, которая якобы любила сына, никогда не вмешивалась, чтобы защитить его от жестокого обращения отца. А что, если он чувствовал слишком много, а не слишком мало?
– Да не переживайте так, – сказал Норт. – Когда мне исполнилось семнадцать, я отыгрался. Выбил дерьмо из отца. Он не мог вызвать копов, потому что это навлекло бы на фамилию Норт еще больший позор, чем мои аресты.
– Некоторым людям никогда не следовало рождаться. – Рен издала легкий хрип. Тесс прижала ее к шее. – Не ты, дорогая. Ты определенно должна была родиться.
И через пять дней Деннинги приехали, чтобы забрать Рен.
На работе у Тесс все валилось из рук. Она перепутала заказы, уронила поднос с кружками, а когда вошел Фредди Дэвис, обожглась о кофемашину. Тесс хотела быть только с Птичкой. Хотя быть с ней иногда хуже, чем без нее. Все эти тихие звуки, которые она издавала – писк и зевание, младенческое сопение. Ее безупречная прелесть.
Они с Нортом не повторяли больше уютный ужин, но каждый день, когда Тесс возвращалась из «Разбитого дымохода», он забирал у нее Рен и отправлял отдыхать.
В последний день перед тем, как передать Рен Деннингам, Тесс осталась дома и не отпускала малышку, прижимала к себе. Ложась спать, она прислонилась к изголовью и так всю ночь держала Рен.
– Все будет хорошо, Птичка, – шептала она. – Они хорошо о тебе позаботятся. Вот увидишь.
Но кто позаботится о Тесс?
Несмотря на свои лучшие намерения, она влюбилась в это крошечное создание. Дикая, слепая любовь, более могущественная, чем Тесс могла вообразить. Она зарекалась привязываться, но это случилось. Как же иначе? Она проводила дни, ночи, недели с этим крошечным комочком, прижимавшимся к ее сердцу.
Малышка спала лучше, чем последние несколько недель, ее дыхание прерывалось шумными ягнячьими всхрипами. Пока текли часы в темноте, Тесс впитывала ее запах, целовала румяные щечки, проводила пальцами по мягкому родничку. Этот ребеночек был ее, Тесс. Она отдаст жизнь за это дитя. Она не могла отпустить Рен.
Но придется.
К тому времени, как первые лучи рассвета проникли в комнату, Тесс уже тошнило. Рен же, напротив, проснулась и приготовилась взорваться. Тесс отнесла ее вниз и накормила, вдыхая молочный запах. Теперь Рен держала бутылочку намного легче, чем вначале. Ее взгляд фокусировался на Тесс, пальцы которой она сжимала своими пальчиками-щупальцами морских звезд.
Норт, в спортивных шортах и футболке, с влажными после душа волосами и покрасневшим от теплой воды шрамом на шее, появился из задней спальни и молча прошел мимо Тесс, чтобы сварить кофе.
Рен допила свою бутылку, как чемпион. Тесс подперла ладонью ее головку, пока Норт принес ей кружку кофе.
– Она не знает, что я не ее мать.
– О ней будут хорошо заботиться.
Если бы Тесс не держала Рен, она бы бросилась на Норта. Какой же он хладнокровный. Бессердечный. Этому мужику, казалось, не ведомы никакие эмоции кроме гнева.
Именно он собирал вещи Рен, пока Тесс обнимала ее в сверкающей спальне-пещере. Это он упаковывал бутылочки, молочную смесь. Достал стопку комбинезонов из ящика комода и положил коробку с подгузниками в спальное гнездо. Положил слинг рядом с подгузниками, но Тесс не могла представить, что Дайана или Джефф его носят. Позволят ли они Рен плакать по ночам, в одиночестве и в отчаянии, в своей постельке?
Одна только мысль об этом заставила Тесс похолодеть.
Она услышала снаружи хруст гравия под шинами.
– Они здесь, – без надобности объявил Норт.