Я был ошеломлен. Что оставалось ответить? Пересилив, насколько возможно, волнение, я спокойно возразил, что ни в каких градусах не упражнялся и в них не состоял.
– - Отлично… Так и следует ожидать от истинного россиянина. А не злоумышлял ли чего, хотя бы малейше, к возмущению, бунту или к какому супротивному расколу,-- продолжал, всматриваясь в бумагу, Степан Иваныч,-- каковой клонился бы к освященному спокойствию монархини или к нарушению обманными шептаниями, передачами и иными супротивными деяниями народной, воинской и статской тишины?
– - Не умышлял…
– - Хвалю… Истинные отечества слуги таковыми быть повсегда должны… А как же ты,-- поднял вдруг насмешливо-холодный взор Шешковский,-- а как же ты затеял публичный афронт, да еще с наглыми издевками, подполковнику, кавалеру Георгия четвертой степени и флигель-адъютанту, графу Валерьяну Александровичу Зубову?
– - На то я был вынужден его же кровной и сверх меры несносной обидой особе, близкой мне.
– - В чем обида? -- спросил, взглянув на меня из-за свечей и тотчас зажмурившись, Шешковский.-- В чем, говори…
– - Не отвечу.
– - Ответишь,-- тихо прибавил, не раскрывая глаз, Степан Иваныч.
– - То дело чести, и ему быть должно токмо между им и мной…
– - Заставлю! -- еще тише сказал, чуть повернувшись в кресле, Шешковский.
Я безмолвствовал. Общее наше молчание длилось с минуту.
Я не давал ответа.
– - Так как же? -- спросил опять Степан Иваныч.-- Что вздумал! Ведь пащенок, песья твоя голова! Сам не понимаешь, что можешь вызвать! Все имею, все ведь во власти… четвертным поленом, не токмо что бить могу и стал бы,-- да помни, неизреченны милости к таким…
– - Я не песья голова и не пащенок,-- твердо выговорил я, глубоко обиженный за свое происхождение и ранг,-- чай, знаете гатчинские батальоны; я офицер собственного экипажа государя-цесаревича. Притом вмешательство в приватные дела…
– - Вот как, гусек! -- проговорил, нахмурившись, но все еще желая казаться добрым, Степан Иваныч.
– - Не гусек, повторяю вам, а царев слуга. В мудрое ж и кроткое, как и сами вы говорите, правление общей нашей благодетельницы не мог я, сударь, предполагать, чтоб кого без суда и законной резолюции, кто смел четвертным поленом бить.
Шешковский протянул руку к колокольчику, но остановился и со вздохом опять сложил руки на животе. Не ожидал он, видно, такого ответа.
– - Изверги, масоны, смутьяны, отечества враги!-- сказал он, качая как бы в раздумье головой.-- Свои законы у вас! Хартии, право народов, натуры! Мирабо, доморослые Лафайэты! Слушай ты, глупый офицеришко, да слова не пророни.
Тут Шешковский точно преобразился. Глаза его проснулись. Руки задвигались по столу. И показался он мне в ту минуту моложе, бодрей и даже будто выше прежнего.
– - Слушай, дерзновенный,-- произнес он громче и с расстановкой,-- посягая на ближних слуг монарха, на кого святотатски посягаешь? Изволишь ли ведать персону его сиятельства графа Платона Александровича?
– - Как не знать?
– - Ну, а ведь они тому -- братец. Кому не воздал должного решпекта?.. Так вот тебе резолюция, пока на словах. Сроку тебе двое сутки. Не токмо о поединке или о новых экспликациях, но чтоб ровно через сорок восемь часов от сего момента,-- слышишь ли,-- духу твоего не пахло как в сей резиденции, так равно и в Гатчине.
– - Но я на службе. Дозволите ли передать о том по начальству?
Шешковский улыбнулся, опять как бы в бессилии закрыл глаза и вздохнул. Пальцы его сплелись и снова старались смиренно уложиться на камзоле.
– - Попробуй,-- сказал он,-- ну так, для-ради любознания попытайся…
Он достал табакерку, раскрыл ее и, щурясь с усмешкой на меня, потянул из нее носом.
– - Не постигаю,-- проговорил я,-- где ж правда, закон?
– - Лучше без разговоров,-- перебил Степан Иваныч,-- либо прочь отсюда тишайше, по доброй воле, либо тележка, фельдъегерь и… Сибирь.
Я опустил голову, соображая, с каким злорадством бегали по мне тем временем торжествующие взоры Степана Иваныча.
– - Итак, Бехтеев, вот готовый пакет,-- сказал с прежнею мягкостью Шешковский,-- все готово и подписано. Напрасно, милый, было и спорить.
Голова моя кружилась. Я с трудом следил за ходом своих мыслей. Ясно было, что друзья графа успели принять все нужные меры. Случай в театре получил огласку, и меня решили, тем или другим способом, сбыть с глаз столичных говорунов.
– - Так как же, в отпуск или вчистую? -- спросил после небольшой паузы Степан Иваныч.-- Лучше, батенька, вчистую, абшид,-- прибавил он, не дождавшись моего ответа,-- поищи ходатаев, протекции; авось и государь-цесаревич твою службу вспомнит и кстати пожалует. Никогда не упускай случая,-- сошлись на родителев: стары, мол, и требуют помощи, деревнишки сиротеют без призору -- ну и отпустят. А если нужно,-- дай знать, и я, в чем надобеть, уж так и быть, помогу…