В тот же день, когда Потемкин вызвал Суворова, 25 ноября, под Измаилом состоялся военный совет. Рибас настаивал на штурме, остальные колебались. Гудович отдал приказ отводить войска.
Тем временем Потемкин продолжал изображать беззаботность, никому не сообщая, что командование поручено Суворову. Есть рассказ о том, как в один из этих дней он играл в карты со своим «гаремом», когда София де Витт предложила прочесть линии на его руке и сказала, что Измаил падет через три недели. Потемкин рассмеялся и, будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову, объявил, что у него есть надежный способ обеспечить победу: вызвать Суворова.
Получив рапорт Гудовича об отступлении из-под Измаила, светлейший саркастически отвечал ему: «...вижу я трактование пространное о действиях на Измаил , но не нахожу тут вредных для неприятеля положений. Канонада по городу, сколько бы она сильна ни была, не может сделать большого вреда. А как Ваше Превосходительство не примечаете, чтоб неприятель в робость приведен был, то я считаю, что сего и приметить невозможно. Конечно, не усмотрели Вы оное в Килии до самой ея сдачи, и я не приметил также никакой трусости в Очакове до самого штурма. Теперь остается ожидать благополучного успеха от крайних средств, которых исполнение возложено от меня на Г[осподина] Генерал-Аншефа и Кавалера Графа Александра Васильевича Суворова Рымникскаго».[923]
Прибыв 2 декабря под Измаил, Суворов перестроил артиллерийские батареи, приказал готовить осадные материалы — сколачивать лестницы для штурма и вязать фашины для забрасывания рвов; начал тренировать солдат взбираться на стены. Впрочем, ни Потемкин, ни Суворов не были уверены в успехе: «Крепость без слабых мест, — писал последний. — Полевая артиллерия имеет снарядов только один комплект. Обещать нельзя, Божий гнев и милость зависят от его провидения».[924]
7 декабря к крепости отправился трубач с ультиматумом Потемкина и Суворова: сераскиру Измаила давалось 24 часа на размышление. «Если будете вы продолжать бесполезное упорство, — говорилось в письме главнокомандующего, — то с городом последует судьба Очакова и тогда кровь невинная жен и младенцев останется на вашем ответе».[925] Турки ответили парадом на стенах крепости. Сераскир Мегмет-паша попросил десятидневную отсрочку, чтобы связаться с великим визирем. «Получа Вашего Превосходительства ответ, — писал ему Суворов 9 декабря,— на требование согласиться никак не могу, а против моего обыкновения еще даю вам сроку день до будущего утра на размышление». В тот же день состоялся военный совет. Суворов приказал штурмовать со всех сторон — шестью колоннами с суши и четырьмя с Дуная. «Завтра, — объявил он, — либо нас, либо турок похоронят в Измаиле».[926] Сераскир написал: «Дунай остановит свое течение и небо упадет на землю, прежде чем падет Измаил».[927]
В З часа ночи 11 декабря небо в самом деле стало падать на землю. После массированной бомбардировки крепости сигнальная ракета возвестила о начале штурма. Турецкие пушки отвечали свирепым огнем. Над стенами взвивалось пламя, Измаил являл собой «ужасное и захватывающее зрелище», — вспоминал Ланжерон.[928] Граф де Дама, во главе одной из колонн, атаковавших со стороны Дуная, одним из первых поднялся на стены: сторона крепости, обращенная к реке, действительно оказалась слабейшей. Со стороны суши в город прорвались две колонны, но отряд Кутузова дважды был отброшен назад. Говорили, что Суворов послал Кутузову записку — поздравление со взятием Измаила и обещание добыть для него пост губернатора города. С третьей попытки Кутузов пробился за стены. К рассвету все колонны поднялись на крепостной вал, но не все еще проникли в город. Наконец они ворвались в Измаил «как взбесившийся горный поток». Рукопашный бой между 60 тысячами солдат достиг кровавого апогея, и даже к полудню исход битвы не определился.[929] Измаил являл собой картину дантова ада.
Через некоторое время турки все же начали слабеть. Русские с криками «Ура!» и «Да здравствует Екатерина!» ринулись уничтожать все живое. «Началась ужасная бойня, — вспоминал граф де Дама. — Сточные канавы окрасились в красный цвет. Не щадили ни женщин, ни детей».[930]