Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый росс!
Потемкин дал знак оркестру — и начался бал. Екатерина играла в карты со своей невесткой Марией Федоровной в Гобеленном зале, затем удалилась отдохнуть. Потемкин имел покои в ее дворцах — Екатерину ждала спальня в его жилище. Они оба любили монументальные дворцы и крошечные спальни. Комната императрицы находилась в том же крыле, что покои светлейшего. Дверь, спрятанная под ковром, вела в спальню и кабинет Потемкина. Его спальня была проста и уютна, со стенами, обитыми однотонным шелком. (Когда он приезжал в столицу, Екатерина, как говорили, иногда оставалась здесь ночевать; но достоверно известно только то, что она давала в Таврическом дворце обеды.)
В полночь Екатерина вышла к ужину в приподнятом расположении духа, и юные танцоры повторили для нее две кадрили. Стол императрицы, поставленный на возвышении, где перед этим играл оркестр, был покрыт золотом. Вокруг нее сидели сорок восемь вельмож. Каждый из четырнадцати столов, стоявших вокруг царского, освещался шаром из белого и синего стекла. На одном из них высились огромный серебряный кубок и две вазы из коллекции герцогини Кингстон. Потемкин сам прислуживал императрице за креслом, пока она не настояла, чтобы он сел рядом. После ужина музыка и танцы возобновились. В 2 часа ночи Екатерина наконец встала, чтобы уехать.
В вестибюле светлейший опять преклонил колени, демонстрируя сановникам империи и представителям Европы свою смиренную покорность перед монаршей волей. Было подготовлено две мелодии — одна на случай, если государыня соблаговолит остаться; другая — если станет уезжать. По знаку Потемкина (он приложил руку к сердцу) послышалась печальная песнь, сочиненная им самим много лет назад. Великолепие праздника, грустная мелодия и вид коленопреклоненного гиганта тронули Екатерину. Оба залились слезами. Он снова и снова целовал ее руку.
На свидетельства о последнем пребывании светлейшего в Петербурге впоследствии наслоились воспоминания о последовавших вскоре событиях, и эта сцена часто описывается как предзнаменование смерти Потемкина. Эта ночь в самом деле была эмоциональным апогеем лет, проведенных им рядом с императрицей. После ее отъезда он бродил по залам, впав в жестокую меланхолию.
Екатерина, вернувшись к себе, тоже не могла заснуть. Чтобы справиться с головной болью, она села за письмо Гримму, рассказывая о празднике с восторгом девушки, совершившей первый выезд в свет. Она даже начертила план дворца, указав место, где сидела, точно отметила, сколько времени провела в Таврическом дворце, — а затем сформулировала то, ради чего и затевалась их совместная с Потемкиным «постановка»: «Вот как, сударь, посреди тревог, войны и угроз диктатора [т.е. короля прусского] мы проводим время в Петербурге».
Стоимость причуды Потемкина, однако, превосходила все возможное — считается, что за три месяца пребывания в столице он потратил от 150 до 500 тысяч рублей. Все знали, что за бал платит казна; скоро зашептали о том, что государыне такая расточительность не по душе.
В то самое время, как Екатерина писала письмо Гримму, пришли новые неприятные известия из Польши.
3 мая (22 апреля) 1791 года Речь Посполитая приняла новую конституцию. Дебаты в сейме достигли такого накала, что один из депутатов, вынув шпагу, пригрозил, что заколет собственного сына. «Революция 3 мая» создала наследственную монархию: властные полномочия передавались курфюрсту Саксонскому и его дочери. Варшава праздновала под лозунгом «король вместе с народом».[963]
Момент, однако, не благоприятствовал полякам, ибо в Англии и Пруссии готовы были развязать руки России и дать ей расправиться с непокорными соседями. Екатерина разделяла отвращение Потемкина к Французской революции: называя республиканизм «болезнью разума», она уже начала бороться с вольнолюбивыми идеями в собственной державе. И хотя польская конституция, направленная на усиление, а не на ослабление монархии, имела весьма консервативный характер, Екатерина предпочла видеть в ней распространение «французской заразы». «Мы готовы, — мрачно сообщала она Гримму, — и не уступим самому дьяволу!».[964]
Потемкин, почти ежедневно получавший рапорты от своих варшавских агентов, решил возглавить польскую политику и наконец реализовать свои тайные планы. Он чувствовал, что мир с Турцией и успех в Польше заставит его критиков замолчать. Поэтому он остался в Петербурге гораздо дольше, чем обещал Екатерине, чтобы обсудить проблему, которая так затрудняла их отношения. Но прежде чем решать польские проблемы, надо было принудить турок к миру и найти выход из очаковского кризиса в переговорах с посланцем английского премьер-министра, которого ждали со дня на день.
963
В рассказе о польской революции, помимо указанных ниже источников, использованы: Alexander 1989. Р. 285-292; Madariaga 1981. Р. 409-416; Lord 1915. Р. 512-528; Zamoyski 1992. Р. 337, 346; Ehrman 1983. Р. 26-41; McKay, Scott 1983. Р. 240-247; Lojek 1970; Lukowski 1999.