Лонгхерста». Неудивительно, думал я, что подобные финансовые титаны принимают Пинкертона как равного: его изобретательность и находчивость были несравненны. В те первые дни, когда он еще обо всем со мной советовался, шагая взад и вперед по комнате, строя планы, вычисляя, прикидывая воображаемые проценты, утраивая воображаемые капиталы, и его «умственная машина» (прибегая к старинному, но превосходному выражению) работала полным ходом, я никак не мог решить, что сильнее: уважение ли, которое он мне внушает, или желание смеяться, которое он во мне возбуждает. Но этим хорошим дням не суждено было продлиться долго.
– Да, неплохо придумано, – сказал я как-то. – Но, Пинкертон, неужели ты считаешь, что это честно?
– А ты считаешь, что это нечестно? – огорчился он. – И
я дожил до того, чтобы услышать от тебя подобные слова!
Заметив, как он расстроился, я, не краснея, воспользовался фразой Майнера.
– По-твоему, честность – это что-то вроде игры в жмурки, – сказал я. – На самом же деле это вещь очень тонкая, тоньше любого искусства.
– Ах, вот ты о чем! – сказал он с огромным облегчением. – Это казуистика.
– Я убежден в одном: то, что ты предлагаешь – нечестно, – возразил я.
– Ну, не будем об этом больше говорить. Все уже решено, – ответил он. Таким образом, мне удалось настоять на своем почти с первого слова.
Но, к несчастью, такие споры стали возникать все чаще и чаще, и мы начали их бояться. Больше всего на свете
Пинкертон гордился своей честностью, больше всего на свете он ценил мое доброе мнение, и, когда оказывалось, что его коммерческие предприятия ставят под угрозу и то и другое, он испытывал невероятные мучения. Мое собственное положение было не менее тяжелым. Ведь я стольким был обязан Пинкертону, ведь я сам жил и благоденствовал на доходы с этих сомнительных операций, но кроме того, кому приятна роль брюзги? Если бы я проявил большую требовательность и решительность, наши разногласия могли бы зайти чересчур далеко, но, честно говоря, я беспринципно предпочитал пользоваться благами, не слишком интересуясь, откуда они берутся, и старался избегать неприятных объяснений. Пинкертон ловко воспользовался моей слабостью, и мы оба почувствовали большое облегчение, когда он начал окружать свою деятельность покровом таинственности.
Наш последний спор, который имел самые неожиданные последствия, начался из-за спекуляций негодными, списанными на слом кораблями. Он купил какую-то дряхлую посудину и, потирая руки, сообщил мне, что она уже стоит в доке под другим названием и ремонтируется.
Когда я в первый раз услышал об этой отрасли коммерции, я попросту ничего не понял, но теперь, после наших споров, я многому научился.
– Я не могу участвовать в этом, Пинкертон, – сурово сказал я.
Он подпрыгнул, словно в него попала пуля.
– Что это ты? – воскликнул он. – Какая муха тебя на этот раз укусила?.. По моему, тебе не нравится любое выгодное дело.
– Агент Ллойда списал этот корабль как негодный, –
сказал я.
– Но послушай, я же говорю тебе, что это великолепная сделка: корабль в превосходном состоянии, у него только ахтерштевень и кильсоны подгнили. Я же тебе говорю, что агенты Ллойда тоже греют руки, но только они англичане, и потому ты не хочешь мне верить. Будь это американское агентство, ты ругал бы его на чем свет стоит! Нет, просто у тебя англомания, и больше ничего! – добавил он с раздражением.
– Я не согласен получать прибыль, рискуя жизнью команды, – заявил я решительно.
– Господи! Да ведь любая спекуляция связана с риском!
Разве отправлять в плавание даже честно построенный корабль не значит рисковать жизнью команды? А работа на рудниках – это ли не риск? А вспомни, как я покупал элеватор… Что могло быть рискованнее? Он же мог оказаться совсем непригодным, и я тогда потерял бы все… Вот что, Лауден! Я скажу тебе всю правду: ты слишком щепетильный человек и не годишься для этого мира!
– Ты сам себя осудил, – ответил я. – «Даже честно построенный корабль», говоришь ты. Так давай же заниматься только честными сделками!
Удар попал в цель. Неукротимому нечего было возразить. А я воспользовался случаем и бросился в новую атаку. Он думает только о деньгах, заявил я. Он мечтает только о долларах. Куда девались его благородные передовые устремления? Куда девалась его жажда культуры?
Или он забыл о своих обязательствах перед своей страной?
– Это правда, Лауден! – вскричал он и принялся бегать по комнате, ероша волосы. – Ты абсолютно прав. Я низок, я меркантилен. О, до чего я дошел! Лауден, так больше продолжаться не может. Ты снова показал себя моим верным другом. Дай мне твою руку, ты снова спас меня!