Время от времени он издавал радостные восклицания, но друг его, казалось, не слышал их.
— Ах, полковник, — сказал он наконец, потирая руки, — что за чудесные воспоминания пробуждают эти места! Австрийцы получили здесь такую взбучку, от которой, думаю, долго чесалось у них… Сущее удовольствие вспомнить об этом: точно хорошая порция водки на голодный желудок во время быстрого марша!
Тот, к кому относились эти слова, откинулся на подушки и закрыл руками глаза, испустив глубокий вздох.
— Ты никогда не любил вспоминать об этом, — продолжал усач, — между тем, господин полковник, позвольте старому товарищу сказать вам, что тут не произошло ничего такого, чего вы могли стыдиться.
— Эти места, исполненные для тебя таких приятных воспоминаний, — ответил полковник изменившимся голосом, — напоминают мне о самых мучительных минутах в моей жизни.
— Вот чего я никак не могу понять, если только хандра твоя не связана со смертью того молодого человека, который…
Он не договорил, увидев, что лицо его приятеля исказила болезненная гримаса.
— Пожалуй, оставим этот предмет, — вздохнул он. — Хотя твое необъяснимое отвращение к этим местам огорчает меня тем более, что я сделаю тут, возможно, бессрочный привал…
— Что ты говоришь, Раво? — рассеянно спросил Арман Вернейль, которого читатель, без сомнения, узнал в полковнике. — Ты хочешь оставить службу?
— А почему бы и нет? Послушай, дорогой мой Вернейль, я вытесан совсем не из того дерева, из которого делают генералов и маршалов Франции. К тому же мне сорок лет, я капитан, имею орден, карьера моя сделана, и остается только одно: быть убитым или изувеченным в каком-нибудь сражении, а это ж ремесло мне наскучило. Вот я и решил, если дела пойдут на лад, снять мундир и поселиться в этом мирном уголке. Обзаведусь женой, ребятишками, кроликами, стану попивать пиво, продавать сыр и буду счастлив.
— Но зачем же, Раво, удаляться именно сюда, в Швейцарию, а не остаться во Франции?
— А ты разве забыл малютку Клодину, дочь протестантского пастора? — сказал Раво, бросив искоса взгляд на полковника. — Если так, то тем лучше, потому что, хотя и давно это было, а я помню, что девочка питала слабость к тебе. Знай, Вернейль, что в тот день, когда мы оставили деревню, я объяснился с прекрасной швейцаркой. Правда, мы насилу понимали друг друга, потому что она довольно дурно говорит по-французски, а я не более силен в немецком. Между тем я признался ей в своей страсти сколько мог красноречивее и назначил свадьбу после моего возвращения, которое, по тогдашним моим расчетам, должно было последовать по окончании военной кампании. Она обещала ждать. К несчастью, война затянулась, но наконец-то я здесь. В протестантских семьях обещание священно, потому я уверен в Клодине. Жениться на прелестной девушке, о которой я столько думал на биваках, в гарнизоне, в худые и хорошие дни! Посуди, Вернейль, имею ли я причину радоваться своему возвращению в эту благословенную деревню!
— Дай Бог, чтобы все исполнилось по твоему желанию, — произнес Арман.
Последовала минута молчания, в течение которой слышались только стук колес и хлопанье бича.
— И все-таки, Арман, — снова заговорил Раво, — я не могу объяснить себе, как это при крайнем отвращении к этим местам ты решился предпринять путешествие. Я не смел беспокоить тебя вопросами, но…
— Ничего нет проще, — не дослушал его Вернейль. — Я сделал это по приказу императора. Разве такой причины не достаточно для солдата?
— Без сомнения, без сомнения! Однако ты говорил, что не имеешь никакого дипломатического поручения к швейцарскому правительству.
— Ну, видно придется рассказать тебе обо всем и попросить совета насчет теперешнего моего положения. Если я не открылся тебе раньше, то вовсе не из недоверия, а потому что хотел предварительно сам хорошенько подумать и уяснить себе кое-что, и теперь еще представляющееся мне темным. Итак, слушай.
Дней восемь назад я отправился в Тюльери. Лишь только император заметил меня, он подошел ко мне и отвел к окну.
«Полковник Вернейль, — сказал он мне тем отрывистым тоном, который тебе известен, — на днях я кое-что узнал о вас. Повидайтесь с министром X. Он желает вам добра и расскажет вам о моих намерениях относительно вас».
Затем он ушел, оставив меня в изумлении и беспокойстве. Несмотря на видимую благосклонность императора, в тоне его чувствовалась ирония, не предвещавшая ничего доброго.