Возвращаясь с Московского государственного совещания, я лично больше, чем когда‑нибудь, был убежден в том, что Россия может благополучно выбраться на берег спасения, только ни на шаг не сходя с того пути, по которому с самого начала революции вело ее Временное правительство, исполняя волю несомненно огромного большинства населения страны. Правда, к началу августа из первоначального состава Временного правительства нас осталось только трое — Терещенко, Некрасов и я. Но смена людей не меняла линии государственной работы созданного революцией правительства. И нам троим, изо дня в день уже больше полугода наблюдавшим за развитием событий в России из самой центральной точки государства, было ясно видно, как медленно, но постоянно преодолевая одно за другим политические, хозяйственные и психологические препятствия, крепла и мужала новая Россия.
До конца военной кампании 1917 года оставалось уже не так долго. Общесоюзная задача нашего фронта уже выполнена. Ленин в бегах[49]; Советы отошли на задний план национальной жизни. Власть государственная окрепла. До Учредительного собрания осталось только три месяца. Три месяца трудной устроительной работы, но уже в рамках отвердевшего государства.
Все это было совершенно очевидно для мало — мальски вдумчивого и объективно настроенного человека. Этой объективности, казалось, можно было требовать от тех политических и культурных верхов России, на глазах которых так недавно произошел распад монархии, которые собственными руками осязали все язвы старого режима. Они — старые, искушенные опытом государственные и политические деятели — больше, чем кто‑нибудь, должны были понимать, каким огромным, нечеловеческим терпением нужно было обладать, строя Россию в первые месяцы после катастрофы, равной которой мир не видал, может быть, со времени падения Римской империи.
Терпения‑то, однако, у них и не хватало!
Зыбкая еще плотина, ограждавшая Россию от распада и разложения, была взорвана руками людей, которых можно обвинить во всем, в чем угодно, кроме отсутствия патриотизма. Но бывает, очевидно, слепая любовь к родине, которая хуже зрячей к ней ненависти. Государственное совещание стало прологом страшной драмы, разыгравшейся между Могилевом, где помещалась стачка Верховного главнокомандующего, и Петербургом, где находилось Временное правительство — верховная власть в государстве Российском.
(обратно)Безумный мятеж Верховного главнокомандующего, мятеж, открывший двери большевикам в Кремль, а Гинденбургу — в Брест- Литовск, является лишь заключительным звеном в истории заговоров справа против Временного правительства. Обычно за границей движению генерала Корнилова придается характер почти неожиданного для него самого и его соратников порыва негодующего патриотизма. Соответственно обычному представлению, рисующему историю России с марта по ноябрь 1917 года как историю постепенного и все усиливающегося разложения, советизации и большевизации государства, мятежный акт генерала Корнилова представляется героическим подвигом самоотверженного патриота, пытавшегося тщетно освободить Россию от «безвольного» правительства и остановить гибнущую Родину на самом краю пропасти.
В действительности ничего внезапного не было и в деятельности людей, подготовлявших заговор Верховного главнокомандующего против правительства, ему доверившего армию в самые ответственные месяцы войны. Напротив, работа эта шла медленно, выдержанно, с холодным расчетом и с учетом всех «про» и «контра». Источник всей заговорщической работы также был отнюдь не бескорыстнопатриотический, а, наоборот, чрезвычайно эгоистический, — конечно, не в личном, а в сословном, в классовом смысле этого слова.