Иван одним ухом слушал рассказ солдата, не переставая думать о странностях этого леса. Зоркий глаз Ермолаева обследовал каждую неровность на дереве, каждую ямку в сугробах между стволами.
- Дай мне керосиновую лампу, - внезапно попросил Ермолаев, останавливаясь.
- А они все смотрят на меня и повторяют: "Папа-папа"! - продолжал солдат. - Что ты сказал?
Ермолаев взял у него керосиновую лампу и остановился возле сугроба. Позади него проходила колонна. Иван, присев на корточки, зажег лампу. Ее тусклый свет только слегка рассеял сумрак леса. Ермолаев выкрутил яркость пламени на полную. Он занес лампу над сугробом, высветив меленькую ямку в снегу, которая постороннему человеку ничего сказать не могла, и выдохнул:
- След! Наконец-то!
- Когда-то давным-давно, - начал рассказ Зайнулов, - так давно, что я уже сомневаюсь - было ли это на самом деле, у меня росла дочь. В то время я служил в царской армии, наш кавалерийский полк был расквартирован под Санкт-Петербургом. Я был молодым офицером, у меня была молодая жена и дочь одиннадцати лет...
Калинин внезапно увидел, что политруку трудно говорить. На его лице ничего не проявлялось, но Рахматула Ахметович иногда делал неожиданные паузы в рассказе, как будто невидимые слезы душили его.
- Однажды, мы поссорились с дочерью. Ничего серьезного, я сделал ей замечание, она не послушалась и стала пререкаться. Я отругал её за это, и она обиделась. До сих пор сожалею о случившемся и корю себя, хотя тогда считал свое поведение как родителя правильным. Я сам рос в семье офицера, и меня держали в строгости.
Дочь убежала, как рассказывали видевшие её соседи, к реке. Не могу сказать, что перевернулось в её маленькой головке. А может, это и не связано с нашей ссорой. Но она не вернулась с реки...
Алексей почувствовал себя неуютно, слушая очень личный рассказ политрука. Он пожалел о том, что завел этот разговор.
- Ее так и не нашли. Говорили, что в реке есть несколько водоворотов, и она могла попасть в один из них. Это могла быть случайность, нелепая смерть. Но угрызения совести, которые мучают меня до сих пор, нашептывают, что она покончила жизнь самоубийством, кинувшись в речку, из-за ссоры со мной. Я не мог смириться с этой мыслью, вспоминая, как мы расстались. Я хотел помнить её последний образ радостным, смеющимся, а вместо этого в голове всплывает заплаканное личико, все время твердящее что-то наперекор... Жена не вынесла этой трагедии и покончила жизнь самоубийством. Через несколько лет началась Первая Мировая война. Я искал там свою смерть, ничего не боялся и бросался в самое пекло. Но вместо гибели за свои геройские поступки я продвинулся по службе... Впрочем, это так, предыстория.
5 октября 1941 года наш полк, находящийся в составе 32-ой армии Резервного фронта, попал в окружение под Вязьмой. Это произошло в то время, когда танки Гудериана рвались к Москве. Мы остались без связи и не знали обстановку в других полках. Когда стало понятно, что мы оказались в "котле", я принял решение прорываться из окружения. Двое суток мы пробивались сквозь войска противника, уничтожая немцев, но и сами неся серьезные потери.
Вечером 7 октября остатки полка вышли из окружения в районе города Юхнова. На утро 8 октября мы оказались на полустанке Оболенское возле Малоярославца. Солдаты были голодны и измотаны. Многие из них ранены. Мы не имели представления о том, занят ли Малоярославец. Вокруг было ни души. Только ветер завывал среди домов, да каркали вороны. Существовала большая вероятность того, что, войдя в город, мы попадем в лапы к немцам. Поэтому решили устроить отдых на полустанке.
То, что случилось дальше, сильно повлияло на мою судьбу, как военного командира. Не попади мы на этот полустанок или обойди его стороной - я по-прежнему командовал бы полком. Хотя, я уже стар, чтобы воевать и нести бремя ответственности за солдат.
Так вот, пока солдаты отдыхали, я решил прогуляться по полустанку, чтобы продумать свои дальнейшие действия. Мне всегда лучше думается, когда я прогуливаюсь. Я и сам не заметил, как отделился от солдат на довольно приличное расстояние. Внезапно со стороны города послышался нарастающий гул двигателя. Я поднял глаза и увидел на дороге приближающийся черный автомобиль.
След был плохим. Оставленный в промерзшем снегу он был подобен следу зверя в сыпучем песке. Кроме того, след был очень старым, Ермолаев даже не мог назвать, как давно прошел зверь. В густом хвойном лесу, где не появляется солнце, и верхняя поверхность сугробов не затвердевает, трудно определить давность следа. Кроме того, Ермолаев не помнил и оттепелей, воздействие которых на снег могло выявить время прохождения зверя до часа. Оставленный в эту пору след имеет наибольшую четкость, так как снежинки под давлением лапы спрессовываются, словно склеиваясь.
Снег походил на хинин. Ермолаев больше всего не любил такой снег. Из-за сыпучести промерзшего снега общий вид следа зависел исключительно от глубины проникновения ноги в снежную толщу. Если в толще снега не попадется корка, образовавшаяся от старых оттепелей, изучение следа станет совершенно бесперспективным.
Зверь провалился в снег глубоко. Об этом можно было судить по широкой выволоке - полосе, указывающей, как зверь вытаскивал лапу из сугроба. Еще одной неприятностью был снег, насыпавшийся с крон деревьев, и закрывший и след, и выволоку.
- Здорово ты, Иван, умеешь следы читать! - произнес солдат, сон которого Ермолаев выслушивал на протяжении последнего получаса пути. - Вот бы мне так научиться!
- Подержи-ка фонарь, - попросил Ермолаев. Солдат принял керосиновую лампу.
- К этому нельзя относиться просто так! - ответил командир взвода, не прекращая своих исследований. - Что-то вроде - научусь и буду знать! К этому нужно относиться очень серьезно.
- Я готов относиться очень серьезно, - с сомнительной серьезностью произнес красноармеец.