Судя по всему, красноармейцу не хотелось слушать рассуждения Вирского, и он отвернулся. Этот поступок обидел Сергея, но он продолжал:
- Нет, командный состав и простой солдат - разные классы. Как буржуазия и пролетариат! Они командуют, но разве все их приказы правильные? Нет! Сейчас что надо? Немец наступает. Его, значит, надо бить, давить! Душить за горло! А вместо этого мы приперлись в поганый лес!
Солдат поднялся и ушел, так и не ответив на тираду Вирского. Сергей плюнул ему вдогонку. Он тоже поднялся. Руки зудели. Они хотели давить на курок и каждым выстрелом размазывать по снегу внутренности фашистов. Он понимал, что зуд этот не физический. Он исходит из головного мозга. Но остановить зуд Вирский не мог.
Он принялся нервно бродить взад-вперед, иногда повторяя: "Сволочи! Подонки!" Он не имел в виду кого-то конкретно, обращение относилось ко всем. Он будоражил себя мыслями, заводясь ещё больше.
Мимо прошел политрук.
- И политрук этот узкоглазый! - злобно прошипел Вирский, глядя исподлобья. Политрук обернулся. Вирский скрылся за деревом. Некоторое время Зайнулов осматривал дорогу, на которой во множестве расположились солдаты, затем пожал плечами и двинулся дальше.
- Командовать всякий может, - продолжал Вирский, обращаясь к самому себе. - Ты попробуй исполнить, что тебе скомандовали. Попробуй ручками сделай! Рылом в грязь, узкоглазый!
Но Зайнулов уже ушел, не слыша этих фраз.
Вирский вытер пот с лица и обнаружил, что взмок, словно на улице стоял не мороз, а тропическая жара. Ему было трудно дышать. Он скинул ушанку, расстегнул шинель и с треском разорвал гимнастерку на шее. Лучше не стало.
- Сволочи, - повторил Вирский в который раз. Это уже не было ругательством. Это было чем-то вроде междометия, вроде "эх!" или "боже мой!".
Вирский приблизился к двум разговаривающим солдатам.
- Если бы ты был командиром, ты роздал бы солдатам лыжи? - спросил он, обращаясь сразу к обоим. Солдаты на мгновение замерли, прослушав вопрос, а затем продолжили пустой диалог об оставшейся где-то в Пскове жене, сыне, собаке, тараканах в кладовке... Вирский сжал зубы. Пот резал глаза. Он зажмурился до боли, затем поднял веки.
Он смотрел на чащу, в темноту. Когда он смотрел туда, жар немного отступал. Мысли его находили успокоение, вот только в чем? Что он должен был сделать, чтобы вновь обрести себя после того глупого взрыва?
Медленно из темноты леса проступил глаз.
Вирский стал оглядываться по сторонам, стараясь привлечь внимание остальных, но больше никто не замечал ЭТОГО. Глаз из темноты видел только Сергей Вирский.
- Я начинаю сходить с ума, - прошептал он.
Огромный глаз внимательно смотрел на него. Создавалось впечатление, будто он изучает Вирского. Под пристальным взором этого ока жар начал пропадать. Вирский почувствовал себя лучше.
Он хочет убивать немцев, с ним никто не желает разговаривать, он медленно сходит с ума, потому что из леса на него смотрит огромный внимательный глаз. А все из-за этой треклятой контузии. Что ему делать?
- Что мне делать? - спросил он у глаза, и в этот момент где-то впереди раздались автоматные очереди.
Подгоняемый тревогой и теряясь в догадках, Алексей Калинин бежал к переднему краю лагеря. Приходько ни на шаг не отставал от молодого лейтенанта. Выстрелы больше не повторялись, но Калинин уже увидел место, откуда они могли раздаваться.
Там, где старшина выставил аванпост, за деревьями с ППШ на изготовку залегли двое бойцов. Их взгляды были устремлены куда-то вперед на дорогу, исчезающую в темноте. Калинин знал, что дальше находится как раз то место, где в снегу погребены вещи и оружие немцев. Подбегая ближе, Приходько наклонил голову Алексея, уберегая его от опасности. Возле одного из часовых они упали в снег.
- Там немцы, - сообщил солдат Калинину.
- Появились-таки, - пробормотал Приходько. - А мы уж думали, что они насовсем сгинули.
- Где они? - спросил Калинин.
- Там, где-то на краю дороги. Тоже за деревьями прячутся.
Рядом плюхнулся в снег политрук.
- Что произошло? - шепотом спросил он. - Кто стрелял?
- Там немцы, - снова повторил часовой. - Мы сидим с Павликом, охраняем лагерь. Вдруг слышим, как с дороги кто-то по-немецки лялякает! Мы тут же вдарили очередью по ним...
Солдат вдруг ухмыльнулся:
- Кажется, одного положили!
- Совершенно глупое решение, - возразил Калинин. - Вы открыли огонь, обнаружили себя, а что, если их там несколько сотен?
Политрук едва заметно кивнул, одобряя слова лейтенанта.
- Нет, - ответил часовой. - Их двое. Одного точно положили.
Они замерли, глядя в темноту, которая застилала дорогу. И вдруг из темноты раздалось жалобное:
- Nicht schie?en, bitte... Es friert mich!1
- Что он говорит? - спросил старшина, не обращаясь к кому-то определенно.
- Дать по нему ещё очередь! - предложил часовой, вскидывая дуло автомата. Зайнулов обхватил рукавицей ППШ за ствол и отвел его в сторону.
- Погоди суетиться!
- Он просит, - сказал Калинин, - чтобы мы не стреляли... И ещё он говорит, что ему очень холодно.
Красноармейцы с удивлением посмотрели на молодого лейтенанта.
- Ты что, по-немецки гутаришь? - спросил Приходько.
- Немного, - ответил Калинин и выкрикнул в темноту. - Heben Sie die Hande und kommen Sie auf das Licht heraus!2
- Вот это немного! - усмехнулся Приходько. - Ты как ихний Гитлер гавкаешь!
- Nicht schie?en! Ich gehe,3 - жалобным, почти плачущим голосом произнес немец.
- Скажи своему напарнику, чтобы не стрелял, - попросил Калинин часового.
- Павлик! - воскликнул солдат. - Не стреляй в немца!
Из-за деревьев появилась темная фигура с поднятыми руками. Политрук встал, остальные поднялись за ним. Немец приближался, но в темноте его по-прежнему было трудно разглядеть. И только когда Калинин, Зайнулов, Приходько и часовые приблизились к немцу, а свет керосиновой лампы упал на него, солдаты ахнули. Зайнулов скрипнул зубами, оглядывая противника. Калинин видел такое впервые.