Но в этот момент хрустнули позвонки
Над ведрами клубился пар, дверь в бытовку была открыта, но все равно дышать было нечем. Единственная газовая плита на всю деревню уже еле горела — подходил к концу последний баллон. Инге нравилось смотреть на голубые цветки, распускающиеся над конфорками… Странным казалось — где-то, совсем рядом, люди настолько привыкли к этим цветам, что уже и внимания на них не обращают. Это Вадик рассказал.
Вадик… Она тихо, одними губами произнесла его имя, словно пробуя на вкус. Красивое имя. Лоб прорезали начинающиеся морщины, которые вскоре перестанут так легко разглаживаться, останутся на коже до нового прихода молодости. Если придет она…
Тяжело Вадику. Она даже боялась его иногда… Видно, он борется сам с собой. Инга чувствовала исходящую от него злую силу, похожее чувство у нее до сих пор вызывала лишь покойная Катя… Но Вадик не сошел с ума, он оставался таким же веселым, ласковым — будто все произошедшее оставило следы только в виде морщинок в уголках глаз, да в одночасье поседевших висков. С тех пор, как он вернулся голый и весь в крови, он сильно изменился.
Инга даже знала, чья это кровь — Вову Иванова так и не нашли. Ей не было жалко его, ни капли.
Его не приняли остальные, хотя он старался. Вместе со всеми разбирал завалы дома культуры, вместе с остальными копал могилы для Кати и Лебедева… Все бестолку. С развалин дома культуры он принес цепь, которой пристегивали бедную сумасшедшую, ничего не объясняя, закрепил ее в хлеву вокруг столба фундамента. Закрепил так надежно, словно собрался приковывать слона.
И дважды уже ночевал не с ней, а на цепи, как пес. Ключи от замка отдавал Инге, и лежа в пустой постели, она слышала его стоны… Сердце разрывалось от жалости, но она держалась — хорошо помнила, как не могли остановить в бешенстве ту же Катю.
С ним произошло то же самое…
Ничего. Справимся.
Обидно только было, что они сторонятся его. Ту же Катю приняли за свою, сразу и безоговорочно. И этого не смогла изменить даже кровавая драма, когда ополоумевшее существо разорвало двоих…
А Вадик… А что — Вадик? Он держит этот яд, попавший в него, под контролем.
Снаружи раздались легкие шаги, Инга выглянула — Вика. Лицо усталое, осунувшееся…
— Ну что там они?
— Все, разделывать начали. Последняя… — Вика устало плюхнулась на табуретку, закрыла лицо. Вздохнула глубоко, с тоской посмотрела на Ингу, чуть сдвинув пальцы вниз. — Инга… А дальше — то как?
Она только молча пожала плечами. Как — как… Каком кверху. Того мяса, что сегодня принесет домой, хватит лишь на два дня. И то придется готовить сразу — генератор встал, кончилась солярка; хранить теперь негде. А потом настанет очередь Маньки. Жалко козу — но что поделать, себя жаль гораздо больше. А вот потом…
— Слушай, у тебя таблеток никаких нет? Голова второй день болит.
— Нет… Вика, ты тоже заметила? — в ее глазах метнулся испуг, точно заметила, но страх не дал произнести, швырнул в глаза наигранное удивление.
— Что — заметила? — вместо ответа Инга поддернула штанину хлопчатобумажных брюк, открыв перебинтованную щиколотку.
— Поцарапалась. Не заживает. — Они смотрели друг другу в глаза, обе понимали, что это значит.
С отличным здоровьем и долгой жизнью покончено. Теперь они снова смертные. Снова уязвимые.
Снова люди. Оно и к лучшему.
Дом стоял мрачный, едва уловимо скособоченный, похожий на безобразного злого старика. Вика даже передернулась под взглядом слепых окон, затянутых целлофаном вместо вылетевших стекол. Ветерок то наваливался на фасад, то отступал — и пленка шелестела.
Казалось, дом моргает. Она бы не смогла так, сутками, слушать этот обреченный шелест.
Вика зашла в калитку, пошла по дорожке к крыльцу, все замедляя шаги. На душе было муторно, висело предчувствие чего-то нехорошего. Как в детстве, слова мамы: «Вика, это нехорошо» — «Да, мамочка, больше так не буду!»…
Нехорошо в носу ковырять, нехорошо голенькой бегать, нехорошо письку под одеялом мять…
Вот и это «нехорошо» из той же серии. Запретное — но завораживающее. Ноги Вики стали ватными. Она уже хотела остановиться, да что там; хотела убежать, потому что накатывала жуть, собиралась по каплям где-то в груди, леденя сердце.
Здесь что-то произошло. Что-то страшное.
А ноги вели сами. Подгибались, так что ее непроизвольно начало покачивать, словно пьяную. Но — шагали. Веранда смотрела на нее приоткрытой дверью, ее раскачивал ветерок, едва заметно — но фоном вдруг выступил легкий скрип петель, на границе слуха.